Роман Сенчин - Любовь, или Не такие, как все (сборник)

Миленький без запинки назвал точную цифру:

– Тысяча девятьсот семьдесят без одной.

Спиридонов присвистнул. Такого количества он точно не ожидал. Мучительно думая, он рассматривал фотографии. У Таськиного фото он замер очень надолго, и непонятно было – не то разглядывает, не то что-то подсчитывает.

В это время Таська лежала внутри шкафа и наблюдала за эволюциями кагэбиста через щелочку. Ей было неприятно, что этот мажор так долго на нее пялится, будто это она сама на гвоздике висит, а не ее фотография.

– За две тысячи возьму, так и быть, – сказал Спиридонов, прикинув, видимо, свои возможности. – По рубль семьдесят за штуку, плюс триста за фотоаппарат.

Таська из шкафа не видела лица Миленького, но по голосу догадывалась, что весь он поплыл, как пластилин на солнце. И в приступе любви к миру он вдруг предложил:

– Давай я лучше тебе картины свои продам. У меня полон воз, больше, чем фотографий. Смотри!

Миленький прошел мимо лежанки к комоду и начал выдвигать ящики. Перед Спиридоновым легли картоны, холсты, альбомы. Обнаженка, натюрморты, пейзажи, портреты, эскизы декоративной росписи.

– Вот, смотри! – возбужденно говорил Миленький. – Зачем тебе то говно? Вот это бери! По пятьдесят копеек за штуку отдам. По гривеннику! У меня еще два чемодана битком набито, но их я вообще довеском…

– Ты дурак? – скучным голосом спросил лейтенант. Поднял серую оберточную бумагу, разрисованную цветными карандашами – стилизация под наскальные рисунки, и бросил обратно. – Да так тебе любой школьник нарисует. Мне твои фотографии нужны. Понимаешь? Вот это – настоящая ценность, бабы твои голые. Ты ведь дарил их кому-то, да? Ну дарил, признайся. Или кто-то спер у тебя. Вот это за бугром ценят, ясно? Никто не знает, что ты рисовал чего-то, в выставках участвовал. В Москве сейчас никто толком не помнит, кто именно в Беляеве выставлялся. Каждый подзаборный алкаш говорит, что его картины бульдозером раздавили. Спрячь свою мазню и доставай фотки.

У Таськи от этих слов стало холодно в животе. Видимо, у Миленького тоже, потому что слов Таська сначала не разобрала.

– Чего? – переспросил Спиридонов.

– Пошел на…, пидарас, – повторил Миленький.

Спиридонов понял, что избрал неверную тактику.

– Погоди, старик! – успокаивающим тоном сказал особист. – Ну не прав я оказался, извини. Давай я твои картины довеском возьму, а? Тоже по рублю, а? А вот ее, – он постучал средним пальцем в фотографию Таисии, – вообще за сто рублей возьму!

Миленький схватил кочергу.

– Сгинь, гнида краснопузая, – сказал он. – Фиг ты получишь, а не фотки. А она… она вообще не продается.

– Идиот старый! – рассердился Спиридонов. – Я через пару часов с обыском приду и заберу все бесплатно как незаконную порнографию. Ну хули ты выкобениваешься? Давай, я эту девку за пятьсот возьму. Зачем тебе все это, а? Не сгорит, так сгниет или мыши погрызут, а я по людям пристрою, они хоть имя твое помнить будут! Сдохнешь ведь, никто и вспоминать не будет, кому ты нужен такой?

– Щас кочергой… – пообещал Миленький.

– Ну смотри, тебе жить. – Спиридонов плюнул под ноги и вышел из будки.

Какое-то время внутри было глухо, как в гробу, только будильник тикал. Наконец, дверца шкафа со скрипом отворилась, и Таська вылезла на свободу.

– Слышь, а что здесь такое было-то? – спросила она у хозяина.

– Да так, хмырь этот гэбэшный в душу насрать приходил, – ответил Миленький и начал собирать работы, раскиданные по всей халупе.

– А зачем он фотки твои купить хотел? Срамота же. Ну, – Таська спохватилась и решила смягчить критику, – рисуешь-то ты в сто тысяч раз лучше!

– Дура! – окрысился Миленький. – Американцы приезжают на майские праздники, вот этот пархатик и хочет фарцануть предметами современного массового искусства.

– Что?! Американцы?! И ты так спокойно об этом говоришь?!

– А что, они не люди, что ли?

– Да при чем тут люди?! Ну покажи ты им свои работы, они же их с руками оторвут!

Миленький отмахнулся от Таськи, как от назойливой мухи:

– Да чего они могут понимать? Чего ты сама понимать можешь?

– А я много чего могу понять! – вспылила она. – Я Тышлера могу понять, и Филонова, и Малевича! У меня папа не только стилягой в юности был, он у меня еще искусствовед по образованию!

– Нет у нас искусствоведов! – крикнул Миленький. – Они все на бульдозерах работают!

– Так вот же! – Таська чуть не плакала от обиды. – Судьба тебе шанс дает: соберись, приведи себя в порядок! Приедут американцы, ты им покажешь свои работы, а они тебя к себе позовут! Это же раз в жизни бывает: из помойки в цивилизованный мир!

Миленький только морщился и небрежно рассовывал свои работы по ящикам. Остатки – наброски, почеркушки и прочее – он просто утрамбовал как попало в авоську и засунул в верхний ящик комода.

– Ну ладно, тебе наплевать! Всем наплевать! Но мне-то не наплевать! Мне папа все уши прожужжал: надо бежать, надо бежать, здесь скоро будет катастрофа. Он меня этой америкой-европой травил-травил и добился своего. Я английский и немецкий лучше русского знаю, мне тут уже давно не по кайфу жить. Насрать тебе на себя, так ты меня пожалей: уедем вместе в Америку, а потом возвращайся в свой Зажопинск!

Миленький достал из комода бутылку с мутноватой жидкостью, откупорил – и в воздухе запахло сивухой. Огляделся в поисках тары, схватил кювету и наполнил до краев.

– Да ты меня слушаешь, нет? – крикнула Таська.

– Вали отсюда, – сказал Миленький. Перед ним сейчас стояла задача, как выпить, не пролив ни капли. Подумав немного, он наклонился к кювете и отчурскал с краю.

Пойло было противное, Миленького перекособочило, и он с силой занюхал глоток рукавом. Потом отчурскал еще пару раз, пока не принюхался.

Таська пыталась ему помешать, зудела над ухом, заставляла закусывать, но Миленький не слушал, а методично нажирался. Наконец, пьяный в драбадан и уставший от причитаний Таськи, он схватил кочергу и погнался за девушкой. Кое-как выгнал ее из будки, запнулся о вчерашнюю проволоку, бухнулся в грязь и заснул.

Сначала Таська просто звала Миленького. Потом начала пихать в бок, чтобы разбудить. С тем же успехом она могла просить будку повернуться к себе передом, а к свалке задом. Ухватив Миленького за шкирку, она затащила его в будку и оставила валяться на полу.

А потом открыла ящик комода и вытащила несколько графических работ, в том числе портрет капельками парафина.

Какое-то время после ухода Таськи Миленький лежал неподвижно, даже дыхания не было слышно. Потом правая рука его задергалась, ожила и принялась шарить вокруг лежанки.

Нащупав в куче тряпок то, что нужно, рука извлекла на свет божий старый дисковый телефон.