Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы

– Это потому, – говорит Бетти, – что немцы провели денацификацию. Они раскаялись в своем прошлом, и вам, русским, тоже надо.

– Что нам надо? – спрашивает Митя. – Мы же не немцы, нас никто не освобождал. Мы сами своих коммунистов свергли, можно сказать, без всякой вашей помощи!

– А мне не нравится наша денацификация, – вступает в разговор Клаус. – Мы делаем вид, что нацизм – это был несчастный случай. Такая «болезнь», от которой можно «вылечиться», – пальцами он расставляет в воздухе кавычки, – а это не так.

– Почему? – спрашивает Бетти.

– То, что вызвало нацизм, – это органическая часть нашей немецкой души, немецкой аниме. Стремление к порядку. Поиск всемирной гармонии. Вселенский масштаб. И это никуда не делось, оно по-прежнему здесь, но куда удобней ничего не замечать и говорить, что нацизм – это «темные страницы в нашей истории». А ведь то, что породило Гитлера, породило, я не знаю… Баха и Генделя. Надо признать это – и тогда мы сможем контролировать эту сторону нашей души. А надежда «вылечиться» – утопия, что-то вроде попытки создать «нового человека». Вредный самообман.

(перебивает)

Пару лет назад я оказался в музее «Мерседеса» в Штутгарте. Там вся история Германии в ХХ веке представлена через призму истории корпорации «Даймлер-Бенц». Раньше рассказ обрывался в 1933 году – и снова начинался в 1945-м, но теперь эту лакуну заполнили.

Посетителям напоминают, какие страшные преступления совершил Гитлер. Он развязал мировую войну. Отправлял людей в концлагеря. Использовал подневольный труд жителей Восточной Европы. В конце концов привел Германию к поражению. Союзники разбомбили наши города. Промышленность была уничтожена. Страна лежала в руинах.

И все это – по вине Гитлера и его режима.

Правда, в тридцатые годы он строил Очень Хорошие Шоссе. И покровительствовал автогонкам.

Как мы, лидеры немецкого автомобилестроения, могли остаться в стороне?

Смотрите: вот наши машины побеждают в соревнованиях. Вот наши спортсмены на пьедестале почета поднимают руку в приветствии. В обычном для того времени приветствии.

Да, мы использовали труд военнопленных, но после войны мы всем выплатили компенсацию. Кому смогли. И, главное, как только сюда пришли американцы – мы с первого же дня помогали восстанавливать Германию после той катастрофы, к которой ее привел Гитлер.

Очень хороший музей. Не то про Германию, не то про крупный бизнес вообще. Или про оправдания тех, кто очень хочет сотрудничать с государством.

У нас в России такого музея нет. Может, потому, что наши города еще не разбомбили союзные войска.

– Выходит, у немцев это стремление к мировой гармонии, – задумчиво говорит Митя, – а у русских, наверное, поиски абсолюта. Быть русским – это значит жаждать абсолюта, стремиться довести все до предела – и даже дальше, по ту сторону.

– Похоже на поиски Бога, – говорит Дик.

– В том-то наша беда, – отвечает Митя, – что русские сплошь и рядом жаждут абсолюта, но отвергают небеса.

– Мне кажется, вы, русские, себе льстите, – возражает Клаус. – Вас превращает в чудовищ тоска о сильном государстве. Вы будете ему служить или с ним бороться, убивать за него или за него извиняться – но за него, а не за себя. А оно в ответ вас накормит, напоит и обогреет.

– Так это же welfare state , – смеется Дик, – заветная мечта Америки и Европы!

– Нет, Америке это не страшно, – отвечает Клаус, – у Америки – другая история. Американцев будут ненавидеть за то, что сделало их великими, за то, что гнало первых пуритан через Атлантический океан: уверенность в собственной непогрешимости и неготовность жить по чужим правилам.

Зульфакар смотрит на Митю. Фарид сказал, что Митя – шурави. Мой первый шурави. Пойди и убей его – ты же поклялся над телом Али, над тем, что от него осталось. Выйди на кухню, возьми нож, вернись – и убей.

Я ведь резал в деревне баранов, вспоминает Зульфакар. Одно движение – и готово. Этот Митя – ничего не стоит с ним справиться. Взять костыль, доковылять до кухни, достать нож…

Но Зульфакар не в силах пошевелиться – будто Аллах лишил его воли, превратил в камень, искалечил все члены, не только правую ногу.

Аллах всемилостивый и милосердный, взывает Зульфакар, дай мне силы сдержать клятву! Неужели я слишком долго живу в земле неверных и отвернулся от Тебя?

Он вспоминает слова Ахмеда Хана: каввали нужно исполнять только в ханаке мастера или у суфийского даргаха, иногда – на махфил-и сэма, собрании слушателей. Концерты в земле неверных для неверных только иссушают душу.

Может быть, если бы я встретил Ахмеда Хана мальчишкой, если бы мастер воспитывал меня так, как воспитывают детей суфии, я бы лучше понимал каввали, думает Зульфакар, я бы лучше понимал, что это значит – быть единым с Аллахом, чувствовал бы это всем сердцем, как Ахмед Хан или Фарид. Но я – всего лишь крестьянин, которого Аллах одарил голосом, и потому каввали не приносят мне успокоения, не дарят высшей радости, о которой говорят суфии.

Поэтому я сижу неподвижно, не в силах сдержать свою клятву.

– Я думаю, – говорит Бетти, – темная сторона вашей души вылезла только в ХХ веке, потому что нас подкосила эта самая смерть Бога, о которой ты говорил.

– Это Ницше говорил, – отвечает Клаус.

– Ну, неважно, – взмахивает худенькой рукой Бетти, – просто когда Бог умер, все пошло наперекосяк.

Я все-таки совсем не знаю английского, думает Зульфакар. Они спорят о чем-то, но даже знакомые слова лишены смысла. Что значит «смерть Бога»? Смерть, которую несет Бог? Смерть, которой Аллах покарает неверных?

Зульфакар с тревогой смотрит на своего антрепренера, и, встретив его взгляд, Фарид встает.

– Бог не умер, – говорит Фарид. – Я не знаю, о каком Боге вы говорите, но единый и милосердный Бог никогда не умирал. Его имя – Аллах, и Мухаммед – его Пророк! Я слушаю вас, вы все такие умные, но вы ничего не понимаете! Вы обсуждаете, кто из вас русский, кто немец, кто афганец, обсуждаете, кто больше перед кем виноват – но это неважно! Надо просто принять истинную веру – и тогда вы все будете едины, тогда вы все поймете, что Аллах в каждом из вас, в бродячей собаке у Центрального вокзала, в нищем у станции метро, в каждой песчинке на морском берегу, каждом камне на склоне горы, каждой музыкальной ноте, каждом слове. Потому что куда я ни взгляну – я не увижу ничего, кроме Аллаха! И куда бы я ни пошел – я могу прийти только к Нему! В мире нет и не будет ничего, кроме Аллаха. А теперь – повторяйте за мной, повторяйте всем сердцем!

Фарид стоит посреди притихших гостей, и его голос набирает силу, и вот уже звучит из самой глубины его существа:

– Ашхаду алля иляха илля Ллах, – говорит Фарид. – Ва ашхаду анна Мухаммадан абдуху ва расулюх.