Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы

Теперь Зульфакар понимает, что происходит. Фарид хочет привести неверных к Аллаху, он свидетельствует Его силу, могущество и милосердие. Зульфакару кажется, что тело Фарида исполнено ослепительного сияния, мощь и величие переполняют его. Ему кажется – он сам сейчас может отбросить костыль, ступать легко и без усилий, как ангелы ступают по воздуху. Зульфакар вспоминает мунаджат Аль-Халладжа, которому учил его Ахмед Хан:

Зульфакар набирает воздуха в легкие, чтобы запеть, но замечает, что люди в комнате сидят, смущенно потупившись. Ни один не повторил за Фаридом шахаду, ни один не принял Истинную Веру.

Вот это и придет после вашего конца истории, думает Клаус. Афганцы, иранцы, арабы. Для них Бог не умирал, они от больших нарративов не отказывались. Они готовы сражаться с коммунистами в Афганистане и взрывать дискотеки в Берлине. И поют они хорошо.

Будущее за вами, воины Аллаха! – думает Клаус и хочет даже подмигнуть Фариду, но не может поймать его взгляд.

О Аллах, всемилостивый и милосердный, безмолвно молится Зульфакар, я не могу больше здесь, в краю неверных. Позволь мне вернуться в горы, и пусть меня лучше убьют в моей земле, чем я дальше буду здесь петь Твои молитвы перед людьми, которые не верят в Тебя, не соблюдают Твоих заповедей, не признают Истинной Веры. Они так много говорят, но ничего не понимают. Я знаю, Ты послал меня сюда как воина веры, чтобы я нес им Твое слово, – но Ты видишь, из меня никудышный воин. Моя нога искалечена, мой дух слаб. Отпусти меня, дай мне вернуться домой, ведь дунья тир аст, жизнь проходит так быстро!

Ну да, жизнь проходит, гости начинают понемногу расходиться. Митя говорит Бетти: пойдем, я тебя провожу, а она отвечает: не надо, я сегодня здесь останусь; так что он опять уходит один-одинешенек, как в Варшаве и в Праге, никому не нужный неудачник, настырный умник из развалившейся империи.

Клаус заваривает еще чаю, Дик и Бетти взасос целуются на диване.

Если Аллах во всем, думает Зульфакар, и в мире нет ничего, кроме Него, то для Него всё едино. И, значит, нет разницы между пуштунами и шурави, нет разницы между мусульманами и неверными.

Где-то в полутьме комнаты – вздохи и поцелуи, приглушенные голоса, звук льющейся воды. За окном – город, недавно разделенный, теперь – сшитый воедино, сшитый на живую нитку.

За окном – беспросветная берлинская ночь. Одними губами Зульфакар повторяет суру Аль-Фатиха, открывающую Коран:

Они стреляют, опустившись на колено, перебегая от одного горящего дома к другому, будто в самом деле ожидая ответного выстрела, будто веря, что здесь есть кто-то, кроме женщин и детей, кроме запаха гари и собственного пота, кроме обманчивой утренней свежести, стонов раненых, детского плача, разрывов гранат, одиночных выстрелов… двое тащат упирающуюся девушку, совсем молоденькую, лет пятнадцати, бросают на пригорок у въезда в деревню, один заламывает ей руки за голову, садится на них, другой разрывает платье и, разведя ноги в стороны, деловито насилует.

Звуки уходят один за другим: прекращаются стоны и плач, смолкают выстрелы, не слышно взрывов. Последним звуком угасает женский крик – это кто-то из подошедших запихал девушке в рот лоскут, испачканный землей и гарью. Слышно только сопение насильников, без единого слова сменяющих друг друга. Девушка затихает, разведенные колени не дергаются больше, и тот, кто придерживал руки, поднимается, чтобы занять свое место около развороченной промежности. Достав нож, тычет в женскую грудь – тело дергается в краткой мучительной судороге: а, значит, жива! Насильник опускается между раздвинутых ног и принимается за дело.

Через полчаса все кончено. Они скрываются за холмом. Пустеет дорога, умолкает эхо, оседает пыль – и только черный дым поднимается над пепелищем.

С чего же начать, какими словами? Поди знай, как это рассказать: то ли от третьего лица, то ли от второго, а может, от первого и во множественном числе? В прошедшем времени или в настоящем? А может – в будущем?

Кажется, это случилось очень давно, почти полжизни назад. Ну, не полжизни, но уж четверть – точно. Тем летом из-за дачных дощатых заборов доносилось эти глаза напротив , по телевизору рассказывали, как папирусная лодка плывет через океан, американцы высаживаются на Луну, а в Москве проходит международный конкурс балета.

Мне было пятнадцать лет, и я была влюблена в Олега, а может быть – в Олега, Настю и Леночку.

И в Тату. Тем летом все мы были влюблены в Тату.

Четверть жизни назад – а помню как сегодня. Выходишь из электрички – душной, пропахшей незнакомыми сдавленными телами, колбасой и маслом в авоськах, субботним перегаром, чужим по́том – выходишь, спрыгиваешь, делаешь этот самый один шаг – маленький шаг для всего человечества, можно сказать, почти никакой, зато огромный для меня, – делаешь этот шаг и, словно Элли, оказываешься в волшебной стране. Пахнет ветром, сиренью, солнцем, влажными от дождя досками, скошенной травой, нагретыми рельсами железной дороги – запах дачи, запах детства, запах лета.

Мама ставит сумки на лавку, вытирает пот со лба и говорит:

– Чувствуешь, Светочка, какой тут воздух?

Вечером в воскресенье мама уедет, утром ей на работу, я останусь на даче вдвоем с Мишей, мол, старший брат за тобой присмотрит, ты его слушайся – конечно, мама, конечно. Она поцелует меня на прощание и пойдет дачной просекой к станции, откуда доносятся гудки скорых, перестук колес.

Мама будет приезжать каждые выходные – но ни на одной картинке, оставшейся в памяти от этого лета, мамы нет: как будто я была там вдвоем с Мишей, точнее – с Мишей и его друзьями: Олегом, Леночкой, Настей и Татой.

Там, на пристанционном пруду, есть маленький островок – туда они и плывут, на двух лодках, наперегонки. Света, как самая легкая, на носу, и каждый раз, когда Миша подается вперед, до нее доносится запах его разгоряченного тела. Леночка переплетает на корме длинные ноги, кричит: и раз, и два! – а в соседней лодке Олег и Настя, вдвоем на веслах, гребут молча, сосредоточенно и вразнобой.

Кто победил, кто пришел первым к финишу? Да какая разница!

Раскладывают подстилку, режут хлеб и сыр, открывают «саперави».