Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы

– Это как же? – спрашивает Олег.

– Один раз как трагедия, а второй раз – как фарс, – подсказывает Миша.

– Нет, – говорит дядя Кирилл, – один раз как трагедия, а второй раз – для дураков!.. Шах!

Олег обхватывает голову руками, а Настя смотрит на него, вглядывается в тонкие черты умного лица, склоненного над шахматной доской, думает: какой он все-таки красивый! Как это я не замечала столько лет? А в этом июне – словно пелена с глаз спала, как только увидела его снова – сразу сердце оборвалось. А ведь еще в феврале, на дне рождения, он меня только раздражал. А когда ушел провожать Тату, я даже на него обиделась.

Так я, наверно, потому и обиделась, что он мне уже нравился! догадывается Настя. Я его приревновала к Тате. Вот глупость! Теперь я даже не понимаю: как вообще можно ревновать? Тем более к Тате! Это же Тата, самая первая подруга, с самого первого курса, Тата, легкомысленная, легконогая, невесомая. Огненной бабочкой она пролетала по коридорам Моховой, и отсвет ее рыжих волос лежал на лицах всех немногочисленных мальчиков-филологов, и губы их помнили вкус ее поцелуев, а руки – хрупкость плеч. Легкомысленная, легкая, воздушная… даже девочки не могли обижаться на нее, и уж тем более странно обижаться Насте, самой близкой, самой любимой подруге.

– Но многократно повторенный фарс, молодой человек, – это и есть трагедия, – провозглашает дядя Кирилл, ставя Олегу очередной мат. Они начинают новую партию, а Настя берет гитару и пытается подобрать песню про кораблик – но уже через минуту Олег говорит: «Зайчик, ты мне мешаешь», – и Настя уходит в беседку, сидеть в одиночестве и грустно перебирать струны.

Я мечтала о морях и кораллах. Я поесть хотела суп черепаший. Ну, а я сижу одна, тут в беседке… пока мой Олег себя развлекает… настоящими мужскими делами.

Насте становится грустно. Она напевает: «То одна зима идет, то другая. За окошком все метель завывает. Ну а я сижу одна тут в беседке и немножечко тебя забываю».

Приходит Тата, садится рядом.

– Грустишь? – бодро спрашивает она.

– Нет, – упавшим голосом говорит Настя, – просто так сижу.

– Чудесно, что ты меня сюда пригласила, – говорит Тата. – Тут у вас замечательно.

– Ну, я тебя каждый год звала! – с легкой обидой отвечает Настя.

– Ты же знаешь – я летом в Коктебель езжу. Ну, когда я налегке, а не как сейчас, – и Тата поглаживает раздутую на животе светлую футболку, – так что и у беременности есть плюсы. Опять же – грудь увеличилась на размер, мне идет. Правда?

Настя поспешно кивает. Она смущается обсуждать с Татой ее беременность – с того дня, как, набравшись смелости, спросила, кто же отец, а Тата ответила, что понятия не имеет. Понимаешь, сказала она, тут у меня сильно больше возможных кандидатов, чем… ну, чем у тебя. И как-то мне не хочется выяснять, с кем это у меня так плодотворно получилось. Какая разница?

– То есть как – какая разница? – удивилась тогда Настя. – Тебе не важно, кто отец ребенка?

– Не-а, – безмятежно покачала головой Тата. – Главное, что это дитя любви, а остальное – неважно.

– Почему – дитя любви? – спросила Настя.

– Потому что у меня по-другому не бывает. У меня без любви ничего не происходит. Пусть маленькая – но любовь.

И вот теперь они сидят в беседке, меланхолическая Настя в обнимку с гитарой и жизнерадостная беременная Тата. Схватив подругу за руки, она прикладывает ее ладони к своей груди:

– Посмотри, правда, больше стали? Скоро будут как у Леночки!

– Я ей всегда завидовала, – говорит Настя.

– Ой, я никому не завидую, – отвечает Тата. – Леночка такая чудесная! Я не очень люблю блондинок, но она настоящая красавица… И целуется прекрасно!

– А это ты откуда знаешь? – удивляется Настя.

– Ну-у-у, – тянет Тата, – ну-у-у… например, я видела, как она с Мишкой целуется.

– Тьфу на тебя, – смеется Настя, – я уж думала, ты сама проверяла.

– Я могу, ты знаешь, – и Тата быстро целует Настю в губы несерьезным, почти детским поцелуем.

– Дядя Кирилл, а вы в «Технике – молодежи» читали рецепты спасения Пизанской башни? – спрашивает Олег. – Вы вот что об этом думаете?

– Я думаю, – отвечает дядя Кирилл, – пизанцы сами справятся, нас не спросят.

Мы сидим за столом на той же веранде. Шахматы отставлены в сторону, и, судя по всему, финальный счет не в пользу Олега. Дядя Кирилл привез бутылку «Столичной», и пока мы пьем наше саперави, мальчики деловито опрокидывают «по пятьдесят». Когда на соседних дачах зажигаются окна, все уже достаточно пьяны – кроме Таты, которая сидит в глубоком кресле и улыбается безмолвно.

– Значит, здесь у нас и физики, и лирики? – спрашивает дядя Кирилл.

– Глупости все это, дядь Кирилл, вы уж извините, – говорит Олег, – я вот математик, так что – я не люблю поэзию? Или там музыку? Или вот спросите Настю – она расскажет, что и лингвистам сегодня без математики никуда. Мне кажется, это деление на физиков и лириков – как у Свифта, с тупоконечниками и остроконечниками, помните?

– Помню, помню, – кивает дядя Кирилл. – И почему же тогда, молодой человек, об этом так много говорили и даже в газетах писали? Всего несколько лет назад, совсем недавно.

– Я думаю, – говорит Миша, – это потому, что надо же о чем-то писать. Ну а люди, которые работают в газетах, они ведь, извините, когда журналистами стали? Когда было принято все делить на белое и черное, на левое и правое. Ну, вот и делят на физиков и лириков. По привычке.

– То есть ваше поколение не делит все на белое и черное? – спрашивает дядя Кирилл.

– Нет, наше поколение – не делит. И знаете почему?

– Почему же?

– Потому что мы первые советские люди, которые выросли, не зная войны.

– Тьфу-тьфу-тьфу, – стучит дядя Кирилл по столу. – Выпьем, чтобы и дальше обошлось.

Мужчины разливают остатки водки, девочки допивают красное. Тата скрещивает руки на животе и говорит:

– Мы не только выросли без войны, мы выросли и без Сталина. Без культа личности. Без веры в живого бога на земле, без его смерти, похорон и разоблачения.

Настя замирает. Она не любит разговоров «за политику». Особенно со взрослыми. Уж сколько раз так было – скажешь что-нибудь, а потом – крики, шум, мы за вас кровь проливали, мы с его именем Берлин брали! Не знаешь, куда деться от стыда.

Но дядя Кирилл отвечает спокойно:

– А, вот вы о чем! Ну, так я тоже вырос без Сталина. Но черного и белого в моем детстве хватало.

– Как это – без Сталина? – удивляется Миша. – Вам, дядя Кирилл, извините, сколько лет?

– Все свои, – отвечает тот, – но вырос все равно без всякого Сталина. Дед мой с матерью после Гражданской бежали на Дальний Восток, в Китай. Харбин, потом Шанхай. Там я и родился, а сюда только после войны приехал, в 1947-м, когда все иностранцы из Шанхая бежали. Кто поумней – в Штаты, а некоторые, как мы, – сюда, на Родину. Маму мою, Татьяну Валентиновну, сразу в лагерь, а меня – сначала в спецраспределитель, а потом – тоже лес валить. Но про белое и черное я еще в Шанхае выучил, когда мы с парнями из немецкой школы стенка на стенку дрались.