Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы

Интересно, думает Настя, Леночка про это знала раньше? Наверное, нет, а то бы мне рассказала. Интересно ведь: человек вырос не в Советском Союзе! С ума сойти!

Миша расспрашивает про Шанхай, дядя Кирилл рассказывает долго, подробно – про климат, про китайцев, про опиекурильни, про всякие восточные лекарства («вот сейчас всюду пишут про мумиё, так я вам вот что скажу…»), про то, как был устроен город («словно Европа после войны – всюду разные зоны: английская, французская… еще японская была, и евреи отдельно жили»), про то, как бедствовали русские эмигранты, и про то, как тяжело было его матери одной прокормить семью…

Уже давно погасли окна соседних дач, уснули уставшие за день бабушки и дедушки, уснули их внуки и внучки, выгулянные, вымытые, накормленные досыта. Уснули физики и математики, получившие дачи в пятидесятые, уснули художники и музыканты, приехавшие за последние десять лет, уснули владельцы домов и их наследники, уснули снимающие по две комнаты дачники, уснул весь поселок – и только на веранде у Леночки горит свет, и пятеро молодых людей слушают рассказы о городе, которого больше нет.

– Вот такая у нас была жизнь, – говорит дядя Кирилл, сам немного удивленный своей разговорчивостью.

– Я вот хотела спросить, – говорит из своего кресла Тата. – Вы рассказывали, как ваша мама много работала. А отец ваш – он где был в это время?

Дядя Кирилл смотрит на девушку, словно раздумывая, отвечать или нет, а потом говорит, вставая:

– А кто ж его знает! Я не видел его ни разу. У мамы такая жизнь была до меня… много там их было, моих отцов. Мама говорила, он англичанин, влюблен был в нее сильно. Но мама гордая, не хотела, чтобы он думал, будто она из-за паспорта… короче, так я и вырос безотцовщиной. А то жил бы сейчас где-нибудь в Англии, в собственном поместье.

Настя смотрит на Тату: худые руки сцеплены на животе, глаза горят на белокожем лице. Ей кажется, она сейчас спросит: «Но ведь у вашей мамы это тоже была любовь? Не могло же, чтобы без любви?» – но Тата только улыбается, а потом говорит:

– Ваш отец наверняка был хороший человек. Я все-таки верю в генетику.

Шлепая по лужам, Светка возвращается из дачного клуба. Дураки они, думает она, зря не пошли. Кино – обхохочешься. Весь зал в лежку от смеха. «Упал. Очнулся – гипс». Осенью в Москве еще раз схожу. А Мишка с друзьями – ну, не хотят как хотят, им же хуже.

И ведь что обидно: еще вчера собирались идти все вместе, но в последний момент все разладилось: зарядил дождь, Леночка сказала, что в такой ливень она простудится, Настя вообще ни с того ни с сего расхандрилась – короче, пришлось Светке идти одной. Ну и ладно, главное, кино смешное. Да и дождь прошел.

Она открывает калитку и идет к дому. Посреди поляны – той самой, где обычно играют в бадминтон, – замирает. Веранда ярко освещена, шторы, как всегда, не задернуты. Вот, оказывается, как оно со стороны, думает Светка, когда мы вечером сидим, мы, значит, как на ладони. Хорошо еще, с улицы ничего не видно. Ничего плохого, конечно, не делаем, но все-таки неприятно представить, как кто-то смотрит на тебя из темноты, – ровно так, как она сама сейчас глядит на брата и его друзей.

Светка представляет человека, который крадучись переходит с участка на участок и каждый раз заглядывает в освещенные окна, словно ему показывают длинный фильм, составленный из множества коротких сценок. Сложится ли из множества картин одна большая картина – например, картина их поселка? Получится ли из множества коротких историй одна большая? И если да – про что она будет?

Мишка, наверное, сказал бы, что про любовь.

Светка подходит поближе и осторожно заглядывает в окно. Тата сидит в центре большого, еще дедушкиного, дивана, слева и справа, тесно прижавшись к ней, – Леночка и Настя. Тата положила голову Леночке на плечо, свободной рукой обняла Настю. Молодые люди сидят на полу, Мишка у Настиных ног, Олег – у ног Леночки. Все четверо нежно и бережно гладят большой Татин живот. Что они говорят – да и говорят ли вообще, – Светка не слышит.

Мы, прижавшись к Тате, разговариваем с ее ребенком. Наши руки встречаются на ее животе, наш тихий шепот сливается в нежный убаюкивающий гул, и мы сами не можем разобрать, чьи слова слышим. Мы – как будто феи из старой сказки, мы приносим будущей принцессе наши дары, нашу любовь.

Нам кажется, это справедливо: если у ребенка нет отца, мы все будем ему родителями. Конечно, мы поможем Тате! Пусть она нормально окончит Университет, пусть потом пойдет работать. Мы уже решили: будем сидеть с ребенком по очереди. Это ведь наш общий ребенок, ты согласна, Тата? Пусть он вырастет красивым и умным… пусть у него будет много друзей… и, конечно, интересная работа… и пусть он много путешествует… объездит всю страну… да что страну! весь мир!.. и пусть он будет ученым… и художником… и поэтом… и пусть он будет счастлив… да, конечно, это главное, пусть будет счастлив!

А он ведь обязательно будет, правда? Дитя новой эры, новый ребенок для нового мира, мира без войн, без лагерей, без культа личности, арестов и расстрелов. Он будет жить в таком мире, мы уверены, в прекрасном новом мире всеобщей, пронизывающей все любви. И он будет счастлив. Потому что наша любовь столь огромна, что ее должно хватить хотя бы на одного маленького человечка.

Правда, Тата? Ты ведь тоже в это веришь?

И в ответ Тата обнимает каждого из нас, гладит по голове, еще крепче прижимает к себе – каким-то неведомым, волшебным образом ее рук хватило на всех, – да, она обнимает нас и говорит:

– Конечно, верю. Мы ведь любим друг друга – и это главное.

Приближается август, скоро уже начнут сворачиваться, усыхать листья, пожухнет трава вдоль дачных заборов, потускнеет зелень, недавно еще ярко-изумрудная, полная жизни. Но уже и сейчас улицы то тут, то там преграждают неуспевающие высыхать лужи.

Эх, хорошо было бы прокатиться на велосипеде, и пусть воздух свистит в ушах, ветер приносит прохладу, грязные брызги разлетаются во все стороны, только успевай задирать ноги, проезжая очередное море! Мы бы домчали до дальнего луга минут за десять! Может, даже за пять! А потом бросили бы велосипеды в траву и, счастливые, рухнули и лежали бы, глядя в небо, подставляя тела яркому солнцу, впитывая жар лета.

Эх, хорошо было бы на велосипеде – но как-нибудь в другой раз. Мы все абсолютно уверены – беременной Тате ни к чему велосипедные прогулки. Врачи мы, конечно, никакие, но это мы точно знаем.

– Может, я тогда дома посижу? – сказала Тата. – Что вы из-за меня пешком пойдете?

– Нет-нет, – сказали мы, – это невозможно! Ты же тогда не увидишь дальний луг, наш самый любимый луг, наполненный цветами, жужжанием шмелей, стрекотом кузнечиков! Что значит – следующим летом? Ты же опять уедешь в Коктебель! И к тому же – следующее лето так нескоро, фиг с ними, с велосипедами, пойдем пешком, прекрасная прогулка, нам всем только полезно, правда, ребята?