Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы

Неужели я двадцать лет жалею, что не дала ему тогда?

Дорогой Егор,

Услышал от родителей, что вы переезжаете в Москву, потому что твоего папу позвали работать в какую-то важную экономическую группу. Было бы здорово, если бы ему с коллегами удалось как-то поправить советскую экономику – потому что, конечно, когда живешь в Израиле, быстро привыкаешь, что в магазине всегда есть продукты и не бывает никаких очередей.

Я часто думаю, что Советский Союз гораздо богаче Израиля, и это неправильно, что у нас всё настолько хуже, чем здесь.

Но в любом случае желаю тебе прижиться в Москве. Как эмигрант со стажем, могу сказать, что самое трудное – первые несколько месяцев, потом всё наладится. Тем более тебе не нужно учить язык, в Москве все говорят почти по-русски (шутка).

Надеюсь, у тебя в классе найдутся ребята, которые, как и мы, любят «Аквариум». Я, кстати, врубился в «ГО» – Алик на Коганах поет «Все идет по плану» и другие песни. Раньше мне не нравилось, а теперь я понимаю, что это очень круто.

Алик их здорово поет, и вообще он клевый и с ним весело: вечно прикалывается над кем-то, например, над местными религиозными, которые только постятся и молятся, а для Израиля ничего не делают. Он зовет их «тараканами», потому что они вечно ходят в черном, даже в самую жару.

Но вообще у меня большие новости! Помнишь, я писал тебе про Гилу? Так вот, мы с ней теперь встречаемся. Представляешь, и месяца не прошло! И, главное, тут до этого никому нет дела, никто тебя не дразнит – наверно, потом у, что многие ребята в нашем классе тоже тусуют с девчонками.

Но по порядку. Я сделал все как надо: сначала провожал до дома, потом взял за руку на прощанье… и, да, всегда давал ей списать математику, она в этом как-то не сильна. А через пару недель предложил съездить в город погулять.

Тут есть такое место, «Бургеранч», что-то вроде московского «Макдоналдса», в который мы один раз ходили с родителями. Ты, кстати, тоже сходи, раз там живешь теперь: клевое место.

Так вот, мы с Гилой поехали в «Бургеранч», а по дороге, в автобусе, все сорок минут я пересказывал ей всякую фантастику. Представляешь, она, оказывается, даже не читала Роберта Шекли! Короче, вовсю распушил хвост – а через несколько дней позвал в кино.

Я встречал ее у дома и, когда она вышла, сразу понял, что она догадалась: мы не просто идем в кино, а у нас что-то вроде свидания. Так она была красиво одета, вовсе не как в школе.

Когда в зале погас свет, я ее тут же взял за руку, и некоторое время мы так сидели. А потом я стал целовать ее пальцы и тогда… ты не представляешь! Тогда она взяла и сама поцеловала меня в губы! Я просто обалдел!

Я кроме тебя еще никому об этом не рассказывал, и ты тоже никому не говори. Знаешь, это так клево, целоваться! В совке, конечно, девочки не такие продвинутые, но я тебе желаю, чтобы и у тебя всё поскорей с кем-нибудь получилось.

В тот вечер я думал, что, когда мы выйдем из кинотеатра, Гила сделает вид, будто ничего не было, но она сама обняла меня, и мы так и пошли в обнимку.

Так что я теперь считаю, что она – моя девушка.

Не знаю только, когда я должен ей сказать, что ее люблю. Вроде в фильмах это говорят перед первым поцелуем, но у нас все так быстро случилось, что я даже и не знаю теперь… поэтому про любовь мы не говорим, просто ходим в обнимку и иногда целуемся.

Может, в Израиле так и принято?

Надо у кого-нибудь выяснить, но не знаю у кого.

Удачи тебе в Москве!

– Хананель на иврите значит «Бог смилостивился», фактически то же самое, что Богумил.

Фоном, не заглушая разговор, величественный Бах, токката и фуга фа-мажор. Реально, как двадцать лет назад: только тогда с пластинки, а сейчас – из блестящего CD -центра. Двадцать лет назад для Иры это была «какая-то старинная органная музыка», а сейчас… ну, сейчас весь классический репертуар она уже выучила.

Зато в старой мастерской Богумила, в полуподвале на Петроградской, тусклый свет едва пробивался из оконец под потолком, а сейчас израильское солнце вовсю бьет в распахнутые окна.

Так что мастерская за двадцать лет изменилась к лучшему – а вот про хозяина этого, увы, не скажешь: лишние тридцать килограммов, седая борода поредела, плешь прикрывают зачесанные назад волосы, за стеклами очков плавают тусклые глаза, как рыбы в аквариуме.

Видать, тоже выцвели – а когда-то были черные, с проблеском.

– А Богумил хотя бы твое настоящее имя?

– Нет, я взял, когда крестился. Чтобы все знали, как Бог милосерден.

– А я думала, ты болгарин, – смеется Ира.

– Ты что, Иришка? Я никогда не скрывал, что я – еврей. Даже в 1948 году!

В сорок восьмом году Богумилу-Хананелю было лет пятнадцать, и он, очевидно, ходил в школу, где что-либо скрыть было просто невозможно.

Впрочем, Богумил никогда ничего не мог скрыть: он слишком много говорил.

С другой стороны – не это ли лучший способ скрыть от собеседника вообще все? Уже за первые пятнадцать минут утомить его потоком навязчивых англицизмов, невнятных терминов, неизвестных фамилий, раскавыченных цитат и иронических смешков? Из всего, что досталось Ире двадцать лет назад, она запомнила только загадочную фразу «Достоевский очень хорошо понял ортогональность русской души». Спустя много лет знакомый математик объяснил, что «ортогональность» – то же самое, что «перпендикулярность», и это слово как минимум требует дополнения – ортогональность чему?

Наверно, Богумил имел в виду «ортодоксальность» или даже «парадоксальность» – все-таки Достоевский много чего понимал про русскую душу, говори что угодно – не ошибешься.

На Петроградской Богумил наливал Ире вино, сегодня предлагает коньяк. Ну, правильно, с двадцатилетней дурехи довольно будет полбутылки красного, а взрослую женщину так легко не проймешь.

– Ты почему уехала? – спрашивает Хананель.

Ира пожимает плечами:

– Думаю, из-за сына. Хочу, чтобы он вырос по-настоящему мужественным. Храбрым и благородным. Чтобы прожил жизнь, не узнав, что такое предательство.

Хананель понимающе кивает и начинает одну за другой разворачивать повернутые к стене картины. Вопреки ожиданиям – добротная реалистическая живопись. Никакого сюрреализма, примитивизма или соцарта. Среднерусские пейзажи, что-то вроде раскрашенных вручную репродукций Левитана.

– Скучаешь? – спрашивает Ира.

– Какое там! Скучать – давно разоблаченная морока, – отвечает Хананель и замолкает, якобы разворачивая еще одну картину, а на самом деле – выдерживая паузу: мол, оцени-ка переиначенную цитату.

Новая картина изображает Летний сад осенью. Этот пейзаж банален, как адюльтер с лучшим другом мужа. Красные листья на дорожке – как лак на ногтях влюбленной девушки. Желтые листья – как пятна солнечного света. Надо всем этим – пасмурное небо, серое, как жизнь советской женщины. В центре – скамейка. Скамейка как скамейка, как та самая скамейка. Может, та самая скамейка и есть.