Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы

Джейн знает: этой новой женщине нечего делать в Лондоне, знает задолго до того, как Мария скажет:

– Тебе надо уезжать. Ты не можешь уехать в Нигерию, но знай – Йемайя, la Virgen de Regla – покровительница Гаваны, ее защитница. Уезжай на Кубу, дочка. Там тебя ждут.

Джейн уволилась через месяц. Бетти, поджав тонкие губы, нерешительно предложила устроить отвальную и с облегчением вздохнула, когда Джейн отказалась. Они обнялись на прощанье, и, прижимая к груди напряженное худое тело бывшей коллеги, Джейн поняла, что очень скоро забудет офис напрочь: статистику страховых случаев, компьютерные таблицы, само умение работать на компьютере, планы восточноевропейской экспансии, фамилию босса, имя секретарши. Все, что сохранит память о Бетти, почему-то считавшей Джейн своей подругой, – воспоминание о ее танце тем первым вечером в Брикстоне: угловатый манекен, скованно и неловко двигающийся на шарнирах в сильных руках Эдуардо Фернандеса. На мгновение Джейн становится обидно, что именно такой – механически-безжизненной – она запомнит девушку, с которой сидела рядом целых два года, но Бетти уже высвободилась из объятий и идет к своему столу, откуда мерцает монитор – призывно, как маяк на корнуолльском мысе.

– Ты как? – спрашивает дома Питер.

– Нормально, – отвечает Джейн.

– Как все прошло?

Светлые, почти невидимые брови взлетают, серые радужки закатываются под верхние веки. Мол, что тут говорить, ты сам как думаешь?

Чемоданы упакованы. Завтра утром – такси до Хитроу. Питер останется в Лондоне – дописывать свою диссертацию. Может, потом я прилечу к тебе, говорит он, но оба в это не верят.

Ночью они занимаются любовью – впервые за последний месяц. Это всего-навсего секс, думает Джейн, как странно, что множеству людей – маме и тете Рите – это занятие казалось таким важным. Когда напрямую говоришь с духами, трудно найти смысл в этом взаимном трении влажных поверхностей. Почему же… но в этот момент ритм совместного движения на мгновение захватывает Джейн, и она кончает почти одновременно с Питером.

Они лежат полуобнявшись, передавая друг другу сигарету, как Рита и Марго – косяк.

– Ты всегда будешь там чужой, – говорит Питер. – Сменив полушарие, ты не сменишь себя.

– Я уезжаю, потому что я уже чужая здесь, – отвечает Джейн. – Я уже изменилась и больше не хочу меняться. Сменив полушарие, я хочу всего лишь привести мир вокруг в гармонию с тем, что у меня внутри.

– А внутри ты что, такая полногрудая большезадая мулатка? – улыбается Питер, но Джейн не смеется, и он продолжает уже без улыбки: – Но даже если так – кто это заметит на Кубе? Для них ты всегда будешь рыжеволосой англичанкой с плохим испанским.

– Они там знают английский!

– Знали при Батисте, – пожимает плечами Питер. – Теперь небось только русский.

– Ты не понимаешь, – повторяет Джейн, – я стала другой. Во мне что-то проснулось, и оно больше меня, оно отменяет всю ерунду, которой я занималась раньше, – университет, работу, карьеру…

– …меня…

– Нет! – Джейн почти кричит. – Ты сам отменяешь себя, потому что не хочешь принять меня той, кем я стала! Я же говорю: поезжай со мной. В конце концов, на Кубе тоже есть больницы, есть медицина.

– Не могу я никуда уехать, – отвечает Питер, – я тебе тоже говорил. Я англичанин, лондонец. Я здесь родился, здесь и умру. Я не могу сделать вид, будто я – кто-то другой. У меня есть семья, есть страна, есть язык и народ. Куда бы я ни отправился – я унесу это с собой. И зачем, скажи, все это на Кубе?

Джейн не отвечает. Сигарета гаснет в пепельнице, Джейн придвигается к Питеру поближе и шепчет куда-то ему в подмышку, словно надеясь, что его тело услышит без помощи ушей:

– Знаешь, в чем между нами разница? У тебя есть страна, язык и народ – а у меня нет ничего. Сегодня я – пустой сосуд. Все, что есть у сосуда, – готовность наполниться божественной энергией, когда придет время. Понимаешь?

Уткнувшись лицом в предплечье мужа, Джейн ничего не видит, но почему-то ей кажется, что Питер еле заметно кивает.

Джейн обхватывает его тонкой, худой рукой, и на мгновение ее пронзает немыслимое желание стать огромной, как Мария Фернандес или Рита Грей-Темпл, чтобы Питер припал к ее груди и плакал, как она сама плакала счастливыми слезами на груди Йемайи… ей хочется растворить его в своих объятьях, поглотить, впитать, забрать на самый край света – но Джейн понимает: на это у нее еще не хватит сил.

Ей еще нужно многому научиться.

Гавана ждет ее.

La Virgen de Regla ждет.

Джейн поднимает голову: за окном медленно разливается тусклый лондонский рассвет.

– Я люблю тебя, – говорит она, хотя знает: это уже неважно, это уже ничего не изменит.

Долго сверялся по бумажке, два поворота налево, потом направо, да еще и номера… как здесь найдешь? – но сошел с изрытой трещинами тропы, обогнул массивный мраморный крест, задел крыло ангела, чуть тронутого зеленой плесенью времени, – и вот стоит, опустив глаза, смотрит на плиту, перечитывает имя-фамилию, годы жизни.

Ну, значит, здравствуй.

Полуденное солнце делает цвета ярче: трава на пологом могильном холме сверкает изумрудом, два невзрачных беленьких цветочка горят, как ночные фары, передают привет с той стороны, почти подмигивают.

Старик стоит, опершись на палку. Тяжелое дыхание, каждый вздох – как последний. Скоро уже действительно – последний.

Опять смотрит на дату, хотя, конечно, и так помнит. Тридцать восемь лет. Кто бы мог подумать, жизнь оказалась такой длинной!

Край плиты чуть надколот. Похоже, время обломало свои зубы о твердый камень – но это только пока, у времени всегда всё впереди. Если бы мы лежали рядом, думает он, я бы мог присматривать… черт, что за глупость!

Достает из кармана платок и, сняв очки, вытирает слезящиеся глаза. Солнечный зайчик быстрым зигзагом пересекает могилу, теряется в траве. Старик вертит очки в руках, стекла вспыхивают на солнце, светлое пятно туда-сюда елозит по надгробной плите. Сухие губы чуть заметно улыбаются.

Тебе бы понравилось, еле слышно говорит он.

С кряхтением присев на корточки, проводит узловатыми пальцами по выщербленному камню. Имя, фамилия, две даты. Шершавые края букв, словно плохо затянувшийся шрам на коже. И камень тоже теплый, как кожа, ну, неудивительно, на таком-то солнце!

Надо собраться с силами и встать, думает старик. Сосчитать до тридцати восьми – и встать.

Но все также неподвижно он сидит, нахохлившись, словно большая птица, словно недовольная горгулья. Черное надгробное изваяние, ангел-хранитель воспоминаний, недолговечный памятник.

…А дом, где жил Кен Кизи со своими Веселыми проказниками, никто не может найти. Говорили, местные власти его срыли еще в шестидесятых, когда туда толпами валили хиппи, типа на кислотные паломничества. Но, я думаю, это неправда: даже если бы дом срыли, люди бы помнили, где он был, и могли бы показать место. Дело совсем в другом: дом Кена Кизи – это как замок Монсальват в легенде о Граале, его может найти только чистый душой, по-настоящему верный духу шестидесятых. И если он найдет этот дом, ему там нальют апельсинового сока с настоящей кислотой Аузли – и тогда он живым войдет в царство праведных, и ему откроются все сокровенные тайны бытия… потому что кислота от Аузли – она не выдыхается от времени, она как вино – становится все круче и круче. Поэтому от нее никаких отходняков, одни прорубы.