Тьерри Коэн - Я знаю, ты где-то есть

– Ой, ну что вы! Не уходите, – воскликнула маленькая брюнетка. – В кои-то веки попался такой красавчик!

Главная заводила, подумал он. Улыбнувшись ей, он достал купюру, положил на стойку бара, распрощался со своей «бывшей» и без лишних объяснений удалился, девушки провожали его удивленными взглядами.

На улице он глубоко вздохнул и зашагал к дому. Был час ночи.

Вернувшись к себе, Ноам принял душ, чтобы снять напряжение, и растянулся на кровати.

Он попытался читать, раскрыв роман на том месте, на котором остановился раньше, но не смог сосредоточиться. Разум не желал искать убежища в придуманных мирах. Придется ему снова встретиться со своими призраками.

Он зажег сигарету, закрыл глаза.

В голове у него все еще звучала музыка.

Музыка и голоса, которые временами заговаривали с ним. Кто это? Чего они хотят от него? Он не знал. Он привык к их бессвязному шепоту вечерами, когда ему бывало не по себе, и не пытался ни понять их, ни избавиться от них.

Было три часа ночи, когда Ноам почувствовал приближение приступа. Он сел, спустил ноги с кровати, зажег лампу и прислушался к себе: сдавленная, словно тисками, грудь, отдающийся в ушах бешеный стук сердца, затрудненное дыхание, испарина на лбу. Надо побороть приступ, не дать ему превратиться в привычный кошмар.

Встать, сделать несколько шагов.

Главное – не лежать. Лежат мертвецы, живые стоят на ногах.

И зажечь свет везде – все лампы.

Рассеять тьму, в которой прячется смерть, терпеливо дожидаясь удобного момента, чтобы наброситься на него и утащить в небытие.

Шум. Жизнь – это движение, свет и шум.

Он прошел в гостиную, пытаясь восстановить дыхание, схватил пульт и включил телевизор.

Нужна какая-нибудь легкая, поверхностная передачка, желательно женский голос, смех.

Жизнь – штука поверхностная, забавная, и к тому же она – женского рода.

Он отыскал какой-то музыкальный канал. Клипы. Мужчины и женщины танцевали, изнемогая от счастья.

На лбу у него выступили капельки пота.

Надо сопротивляться, не дать страху взять верх. Да, самое страшное – это когда теряешь контроль над собой. Или, вернее, когда контроль над твоим разумом берет какая-то неведомая сила, которая наделяет тебя болезненной ясностью ума, извлекающей из недр прошлого бессмысленно прожитые годы.

И тогда заговорит совесть и задаст ему три все тех же вопроса: кто ты такой, Ноам Бомон? Что ты сделал со своей жизнью? Кому от тебя польза?

Он знал ответы и всегда уходил от них.

Он стал задыхаться. Внутрь черепа словно заливали ледяную жидкость.

Холодное дыхание смерти?

Ему захотелось шагать быстрее, чтобы обрести почву под ногами. Но нет, сначала надо успокоиться, лечь, перестать паниковать. Избавиться от этой ясности. Притупить мысли.

Ничего не видеть, ничего не понимать, не предугадывать.

Всякий раз словно кто-то поворачивал выключатель, и его мозг заливался ослепительным светом, освещавшим самые отдаленные и темные закоулки сознания. И тогда он отчетливо видел всё: все свои ошибки, терзания, свою глупость, непоследовательность. Это ясновидение не считалось ни с чем, показывая, что будет с ним после смерти. Безжизненное тело, «Скорая помощь», морг. Слезы близких. Гроб. Комья земли, которые посыплются на крышку и будут душить его, уже мертвого.

А потом – забвение.

Жизнь снова пойдет своим чередом, но уже без него, даже не замечая его отсутствия, словно его никогда не существовало. А он будет лежать в земле среди миллиардов таких же, как он, еще более безымянный и бесполезный, чем когда бы то ни было.

Приступы страха. Так определяла медицина его упаднические состояния.

Приступы страха, панические атаки.

Слова, от них не становится легче, так, советы на крайний случай.

Ему уже удавалось справляться с этими приступами. Эта мысль приободрила его. Он и на этот раз справится. У него получится.

Он глубоко вздохнул, постарался расслабиться.

Мало-помалу он почувствовал, как тени постепенно отходят, отступают, покидают его тело.

Сердце стало биться медленнее, мышцы расслабились. Наконец-то.

Поспать удалось всего два часа. Тревожным сном с тяжелыми сновидениями. Снова заснуть не получится.

Он побродил по квартире, взгляд его упал на ящик с дневниками. Написать что-нибудь? Почему бы и нет. Он так давно не прибегал к этому способу избавления от тревоги. Немного помедлив, он раскрыл последнюю тетрадь на чистой странице и взял ручку.

Я вновь берусь за перо, открываю свой дневник и после долгих лет молчания снова пытаюсь заглянуть в себя. Почему я так долго лишал себя этих свиданий с самим собой? Когда я начинал делать записи, во мне не было уверенности, затем это занятие мне понравилось, и я регулярно изливал душу на страницах дневника. Когда же я решил, что повзрослел, то под предлогом нехватки времени стал делать записи все реже, пока это занятие не утратило для меня всякий смысл. Наверно, это было ошибкой. Эти встречи с самим собой давали мне моральную поддержку. Изливая душу, я был вынужден вновь и вновь возвращаться к событиям, рассматривать их с беспристрастностью, которую дает нам время, когда перестает быть временем действия. Мне удавалось подбирать слова для своих тревог, формулировать желания и опасения, удалять фразами, словно промокательной бумагой, избыток эмоций. Взрослым становишься, не отказываясь от ребенка, которым ты был когда-то, а помогая ему подрасти.

Может, я не испытывал бы этой тревоги, если бы продолжал писать, избавляясь таким образом от буйства неназванных чувств?

Когда я возвращаюсь к своим старым записям, мне кажется, что слова в них не имеют иного смысла, кроме начертанного на бумаге рисунка. Их изгибы, словно на электрокардиограмме, выражают мое душевное состояние. Иногда линии ложатся ровно, иногда фразы искривляются, абзацы наклоняются. Смысл надо искать в форме. Факты в большинстве случаев не имеют значения. Когда я читаю написанное, у меня складывается впечатление, что передо мной личный дневник кого-то, с кем я был едва знаком.

Только страницы, посвященные Джулии, связывают меня с прошлым.

Остальные воспоминания мне больше не принадлежат – разве что самую малость. В лучшем случае они рассказывают историю человека, которого я бросил, чтобы избавиться от его вопросов.

Можно подумать, что на свете столько же Ноамов, сколько страниц в тетради. Каждый из них появился на свет, чтобы прожить одно мгновение, и исчез вместе с ним. И ни один не похож на меня. Ни один не может сказать мне, кем я был. Кроме того, который любил Джулию.

Воспоминания принадлежат тем, кто сумел вжиться в каждое мгновение своей жизни. Они занимают свое место в фотоальбоме и рассказывают какую-нибудь историю. Когда же жизнь – это всего лишь ожидание, от нее остаются одни почтовые открытки с сожалениями о местах, где мы не побывали, и о людях, с которыми не встретились.