Array Амритрай - Современная индийская новелла

«Пусть хоть в ад провалятся!» — хотелось крикнуть Уме.

С некоторых пор она совсем перестала общаться с Рангой и заходить на их половину.

Ума попыталась завязать знакомство с другими соседями, но их квартал в основном населяли приезжие из Андхры и Пенджаба. Правда, довольно далеко от них жила еще одна бенгальская семья. Хозяйка дома была пожилая женщина, к тому же туговатая на ухо. Охрипнешь, пока с ней до чего-нибудь договоришься.

Однажды вечером, возвратившись как раз от нее, Ума услышала за тонкой перегородкой какой-то шум и знакомые голоса. Она замерла на месте. Звук оплеухи, смех Ранги, потом слова:

— Отстань. Иди домой. Наверное, твоя жена уже вернулась.

— Ну и пусть. Нечего было меня женить. — Это был голос Умеша.

— Тебе бы, беспутному, всю жизнь шляться. А я мужняя жена, честь свою марать не хочу.

— Тоже мне, при немощном-то муже она за честь свою дрожит! Да замаранная она еще дороже ценится!

Больше Ума слушать не стала. Она прошла на кухню и громко хлопнула дверью. Как длинная, тонкая игла, укололо ее это самое интимное обращение на «ты». Оно, как ей казалось, проливало яркий свет на их отношения.

Через несколько минут в кухню вышел Умеш.

— Куда это ты уходила? Я уж подумал, не сбежала ли.

— Тайком не сбегу, предупрежу заранее, — отрезала Ума, с грохотом закрывая дверцу плиты.

— Ну и ну! И эта шипеть научилась! — расхохотался Умеш и крикнул: — Эй, Ранга, поди-ка, взгляни на нее!

— Что там у вас стряслось?

Ранга показалась на пороге, и Уме стало не по себе от ее веселого голоса.

— Гляди, у твоей ящерки-то ядовитые зубы прорезались, как у кобры. Кто теперь с ней совладает?

— Ты ее из ящерки в кобру превратил, ты и приручай, а соседей не впутывай, — уходя на свою половину, бросила Ранга.

— Ясное дело, соседи только представления глядеть охочи, — не остался в долгу Умеш.

Было слышно, как Ранга снова засмеялась.

— Чем через стенку перешучиваться, — сквозь зубы проговорила Ума, — шел бы уж туда, там и смеялся бы на здоровье.

Умеш как будто и не понял ее иронии.

— И то верно, — спокойно проговорил он. — Пока ты тут кухню крушишь, мы там повеселимся, — и ушел.

С того дня Ранга перестала заходить к ним. Умеш этого как будто не заметил. Да и не такой он был человек, чтобы замечать.

Однажды, когда Ума подмазывала глиной потрескавшуюся печь, около кухни появилась Ранга. На лице ее играла какая-то странная улыбка.

— Не хочешь поддерживать знакомство — не надо, — сказала она. — Только не забывай, девочка, что свое счастье ты из моих рук получила. Одалживать у тебя я не собираюсь. Но помни: стоит мне пальцем пошевелить — и все будет мое. Поняла?

Она ушла, а Ума, сгорая от стыда и унижения, долго не могла прийти в себя.

Ума испуганно села на постели. Она все-таки уснула. Но и во сне ее преследовало все то же видение…

Ума вошла в кладовку, набитую всяким хламом. Ей нужно было взять керосин. В четыре утра вернется Умеш, а для него одного можно разогреть чай и на щепочках, политых керосином. Ума помнила, что лампочка в кладовке недавно перегорела, и захватила с собой спички. Она уже протянула руку к бутыли и вдруг похолодела — гаснущий огонек выхватил из тьмы тугое кольцо: кобра! Холодные жестокие глаза были устремлены на Уму и лишали способности двигаться. Большим усилием воли ей удалось сбросить с себя оцепенение, и она рванулась к двери. Дверь была заперта. Ума налегла на створки всем телом, но они не открывались… Приходя постепенно в себя, Ума поняла, что в дверь комнаты и в самом деле стучат.

— Ума! Открой!

Голос Ранги. Страх как рукой сняло.

— Что случилось? — спокойно проговорила она, открывая дверь.

— У тебя не осталось меду, который недавно приносил Умеш?

— Почти весь кончился.

— Дай, сколько есть. А то у моего грудь разламывает — сил нет. Придется таблетки с медом растереть. Доктор сказал, что, если ему совсем плохо будет, нужно давать таблетки с медом.

Никогда еще Ума не видела Рангу такой встревоженной. Похоже, и правда за мужа беспокоится.

— Совершенно не помню, куда я поставила банку с медом, — сказала Ума.

— Ничего, я сама поищу.

Ранга повернулась к кладовке.

— Постойте! — невольно вырвалось у Умы, но затем она только добавила: — Там света нет.

— Дай мне спички.

Ума протянула ей коробок.

«Теперь будь что будет, — сжав зубы, твердила она себе, — я тут ни при чем».

Ранга открыла дверь кладовки. Ума прислонилась к косяку и, затаив дыхание, ловила каждый шорох. Вот Ранга зажгла спичку. Вот отодвинула стоявшие на дороге мешки и банки и направилась к подвесной полке. Первая спичка догорела; она зажгла еще одну. Что это? Сдавленный крик — или ей показалось? Некоторое время все было тихо. Потом Ранга вышла из кладовки и закрыла за собой дверь на крючок.

— Нет, со спичками там ничего не найдешь. Сейчас принесу свою лампу, — сказала она и вышла.

Ума даже не пыталась разобраться, что творилось у нее на душе, но казалось, что черное подозрение, как змея сжимавшее тугими кольцами ее сердце, вдруг исчезло, и ей сразу стало легко дышать.

Когда Ранга вернулась с лампой и снова подошла к двери кладовки, Ума наконец очнулась.

— Постойте, — сказала она, — вы не найдете, я сама поищу.

— Нет, — ответила Ранга, — тебе туда нельзя. Там змея какая-то. Надо сначала убить ее.

Ума только теперь заметила длинную палку, которую Ранга держала в другой руке.

— Но ведь банку с медом все равно нужно достать, — проговорила Ума, позабыв, что следовало бы изобразить удивление и испуг.

— Конечно, — откликнулась Ранга, и даже при тусклом свете лампы было видно, как вымученно она улыбается, — буду хоть знать, что сделала для него все, как сказал врач.

— Тогда давайте, я посвечу. Пошли вместе.

— Возьми, — сказала Ранга, протягивая Уме лампу, и, как бы оправдываясь, с иронией добавила: — Свою опору надо беречь, какая бы шаткая она ни была. А сейчас у меня одна надежда — на тебя. Так и знай.

Может быть, именно в эту минуту при тусклом свете коптилки Уме и удалось наконец разглядеть, какая она на самом деле, эта Ранга. Ничего не ответив, Ума первая открыла дверь кладовки.

В моей комнате висит одна-единственная картина — иранская винная чаша на фоне бескрайней синевы небес.

Я повесил картину так, чтобы на нее падали первые лучи утреннего солнца, и передвинул свою постель к противоположной стене, чтобы, просыпаясь утром, видеть картину перед собой.

Нравится мне сама картина или же я просто люблю художника, который мне ее подарил? А может быть, тут есть и то и другое? Если бы картина была лишена очарования, повесил бы я ее перед глазами, повинуясь одному только чувству симпатии к ее творцу?