Михаил Веллер - Приключения майора Звягина. Роман воспитания

Анучин подумал о своих ночных клятвах, о своей болезни и слабости и помрачнел.

— Мне все равно недолго осталось… — горько сказал он.

— Что такое? — сощурился Звягин.

— Сегодня утром в больницу ложиться надо было…

Услышав суть дела, Звягин вместо жалости выказал злость:

— Лечат вас, разгильдяев, бесплатно, а вы еще фортеля выкидываете! Пошли на почту — хоть позвоним, предупредим. Какой диспансер?

— Номер шесть, Петроградского района. Я телефон не знаю…

— Через справочное узнаем номер регистратуры.

До почты топали километра два. За заборами жгли палую листву, белесые дымы крутились меж деревьев. Белка с конца сука уставилась любопытно, зацокала. Анучин скисал, «вибрировал».

Наменяли пятаков, полчаса дозванивались.

— Кого? Дранкова? — сквозь треск пробился женский голос. — У него сейчас прием. Что? Подождите, я его позову.

Скормили автомату еще несколько пятачков, дожидаясь…

— Алло!! Кто?! — не расслышал Дранков. — Анучин?! Дорогой, — закричал он из далекого Ленинграда, — можете не являться! Что? Приношу извинения, сестра перепутала снимки! Что? Я говорю, произошла ошибка! Что? Да! У вас все в порядке! Точно, точно! Анализы? Есть некоторые изменения в печени, обычные для хронических алкоголиков. Настоятельно рекомендую бросить пить.

— Так у меня… нету?.. — Анучин страшился выговорить роковое слово.

— Нету у вас рака, — сказал далекий Дранков. — Диета, отказ от алкоголя, а то и вправду можете нажить. Вы здоровы. Всех благ.

Щелк. Пи-пи-пи…

Из будки Анучин вышел с обалделой улыбкой, не чувствуя текущих слез. Стоял и глубоко дышал, глядя в пространство.

— Здоров… — прошептал он, мотая головой. — Ох, мама…

— А здоров, так идем назад… — ласково сказал Звягин, обнимая его за плечи.

Померкшая было жизнь заискрилась ослепительным будущим. Тихая музыка ликовала в Анучине, суля вечность и блаженство. Потрясения последних часов изменили, повернули что-то в самой сердцевине его естества. Словно распахнулась в душе закрытая раньше дверь, и дохнуло оттуда свежим воздухом: счастьем бытия.

Его распирало; говорливость с нервным смешком напали на него; он оступался на неверных ногах и все рассказывал, рассказывал поддерживавшему его Звягину, как тяжко бедовал в этот месяц, сколько перенес, и какая гора свалилась с его плеч!

— Бросай пить, пока дуба не врезал, — серьезно сказал Звягин.

— И брошу, — спокойно и отчетливо понял Анучин. Да; хватит; сколько еще можно искушать судьбу. Жизнь еще впереди. Полжизни. Все можно сделать. Наладить. Вернуть. Начать сначала. Он хочет жить. Очень хочет.

Он вдруг подумал о водке с суеверным страхом. Вдруг показалось, что если выпьет еще хоть рюмку, нарушит свои ночные зароки — и везение порвется, смилостивившаяся удача отвернется от него, конец его настигнет, судьба не простит отступничества. Нервы его были на пределе.

…Звягин добрался домой к вечеру и полез в ванну под хлещущий кипяток.

— Хорошо прокатился на яхте? — спросила жена, расчесывая на ночь волосы.

— Отменно! — прогудел он, распаренный и благодушный, приканчивая банку с маслинами. — Небывалая радость — болтаться до утра в заливе. Единственное развлечение — наблюдать нашего алкаша, как у него душа в пятки уходит. Дивный материал для кандидатской по психологии экстремальных ситуаций. Специально с волны гребень рвали, чтоб его пробрало.

— А вы сами не могли утонуть? — поинтересовалась дочка голосом, отражающим ее убеждение, что утонуть они, конечно, не могли ни при какой погоде.

— Чтоб мой же фельдшер меня утопил? — возмутился Звягин. — Гриша толковый яхтсмен. Да и кто бы нас в штормовое предупреждение выпустил в залив? Волна была от силы полтора метра.

— Тогда что ж тут страшного? — разочаровалась она.

— Это из теплой квартиры не страшно. А когда сидишь на фанерке ниже уровня воды, и фанерка эта проваливается под тобой, и волна хлещет, и темень, и извещают тебя, что — каюк, это, знаешь ли, впечатляет.

— А спасательный круг у вас был?

— Жилеты были, но мы их спрятали, чтоб ему небо с овчинку показалось.

— И как он теперь себя чувствует? — спросила жена.

— Как и требовалось. Сидит как миленький на даче, оздоровляясь физическим трудом на свежем воздухе. А также приступил с сегодняшнего дня к курсу голодания — пусть очистит организм от всякой дряни. После этого легче не пить, физиологическая встряска.

— Думаешь, выдержит?

— Должен. Там масса дел, телевизор… Через два участка старичок непьющий живет, который и позвонит мне в случае чего, и его вечерами проведает — поболтать.

Октябрь стряхивал последние листья с деревьев. Дачный поселок опустел, заморосили тягучие дождики, ночами ветер шумел в голых вершинах. В душе Анучина царили мир и надежда.

Утром он выпивал врастяжку стакан воды, медленно одевался и шел колоть дрова — огромный штабель под навесом. Потом растапливал печку, подметал полы и начинал возиться: столярничал в сарае, чинил забор, менял расколотые листы шифера на крыше. Нашел в мешке остатки цемента, принес с берега песку, подобрал несколько брошенных кирпичей — поправил трубу. Быстро уставал, бросало в пот, но Звягин предупредил, что это от голодания, не надо перенапрягаться, пусть не волнуется. За день аккуратно выпивал предписанные три литра воды, совершая энную гигиеническую процедуру…

(«А это что?» — конфузливо спросил он при виде предмета. — «Это клизма», — разъяснил Звягин. — «Зачем?..» — Звягин объяснил, зачем. Анучин покраснел, но слушал внимательно.)

По вечерам он смотрел телевизор, читал врученную Звягиным книжку Углова «В плену иллюзий», отрывал листок календаря — и ложился спать. Засыпая, мечтал: как вернется Нина с Иванкой, как устроится на работу, как поедут все вместе в отпуск к матери. Иногда легко плакал: картины рисовались щемяще счастливые; начинал жалеть жену, сына, мать…

Вечерами же обычно заглядывал соседский старичок на телевизор, рассуждал об автомобилях, рассказывал о сыне, начальнике цеха; ничего, жить можно было.

Первый день Анучин перенес легко, но на второй есть хотелось невыносимо, особенно к вечеру. Нескоро заснул… Третий и четвертый дни он буквально считал минуты — скорей бы полночь! Вынул рассохшуюся раму, подтесал, заменил несколько планок, отшлифовал шкуркой до немыслимого блеска, чтоб чем-то отвлечься. (От запаха гретого столярного клея аппетит просто с ног валил.) А на пятый — как переломило, стало легче. Пришло незнакомое ощущение полной телесной чистоты, будто его всего насквозь промыли. Радостное было ощущение — жить было радостно, радостно себя чувствовать.

Раз в несколько дней вваливался Звягин — бодрый, пахнущий электричкой, дорогим одеколоном, отутюженной тканью (обоняние у Анучина обострилось сейчас до чрезвычайности). Распространялась от него уверенность, надежность какая-то. Пару раз заглядывал друг его один, кавказец по виду, сказавшись живущим в том же поселке: хвалил анучинскую работу, приглашал будущим летом поработать у него. Однажды Гриша, тот яхтсмен, с девушкой заехал, думал Звягина застать: оказался он фельдшером, раньше у Анучина никогда не было знакомых медиков. От Гриши Анучин узнал в тот вечер, под треск и отблески печки, что такое «штурмовые» бригады, и какая нагрузка на «скорой помощи», и с чем приходится сталкиваться каждое дежурство. Не думал он раньше, почем достается врачу его хлеб. Гриша с девушкой переночевали и уехали утром, и было Анучину не так скучно: живые люди в доме.