Эмма Донохью - Комната

Я беру яйцо в руки. Никогда бы не подумал, что пасхальные кролики приходят к людям домой!

Ма опускает маску на шею, она пьет сок какого-то странного цвета. Она поднимает мне маску на голову, чтобы я тоже попробовал сок, но в нем много невидимых кусочков, вроде микробов, которые попадают мне в горло, и я потихоньку выкашливаю их назад в стакан. Вокруг, слишком близко от нас, сидят другие люди, которые едят какие-то странные квадраты, сплошь покрытые другими квадратиками поменьше, и свернутые в трубочки куски ветчины. Почему они разрешают, чтобы им подавали кушанья на голубых тарелках, краска с которых может перейти на еду? Впрочем, еда пахнет очень вкусно, но ее слишком много, руки у меня снова становятся липкими, и я кладу пасхальное яйцо прямо на середину тарелки, а потом вытираю их о халат, отставив укушенный палец в сторону. Ножи и вилки здесь тоже неправильные, ручки у них не белые, а металлические, об них, наверное, можно порезаться.

У всех людей большие глаза, а лица — самой разной формы. Кто-то носит усы, кто-то — свисающие драгоценности или раскрашенные предметы.

— Здесь совсем нет детей, — шепчу я Ма.

— Что ты сказал?

— Где же другие дети?

— Не думаю, чтобы здесь были дети.

— А ты говорила, что снаружи их миллионы.

— Клиника — только маленькая часть огромного мира, — поясняет Ма. — Пей свой сок. Посмотри, вон там сидит мальчик.

Я смотрю туда, куда она показывает, но этот мальчик высокий, как взрослый мужчина, и в носу, на подбородке и над глазами у него гвозди.

— Он что, робот?

Ма пробует дымящуюся коричневую жидкость, морщится и ставит чашку на стол.

— Что бы ты хотел съесть? — спрашивает она.

Рядом со мной вдруг возникает медсестра Норин, и я вздрагиваю.

— У нас есть еще буфет, — говорит она, — ты можешь купить там вафли, омлет и оладушки…

Но я шепчу:

— Нет.

— Надо говорить «Нет, спасибо» — так делают воспитанные люди, — говорит Ма.

Люди, которые не входят в число моих друзей, смотрят на меня, пронизывая все мое тело невидимыми лучами, и я прижимаюсь к ней и прячу лицо.

— Что тебе больше всего нравится, Джек? — спрашивает Норин. — Сосиски, тост?

— Нет, спасибо. Они смотрят на меня, — говорю я Ма.

— Не бойся, все относятся к тебе очень дружелюбно.

Но мне хочется, чтобы они перестали смотреть. К нам снова подходит доктор Клей. Он наклоняется к нам:

— Наверное, все это очень утомительно для Джека, для вас обоих. Может быть, хватит на первый раз?

Что это еще за первый раз?

Ма выдыхает:

— Мы хотели погулять в саду.

Нет, это Алиса хотела.

— Не надо торопиться, — говорит доктор Клей.

— Съешь же чего-нибудь, — говорит мне Ма, — тебе станет лучше, если ты хотя бы сок выпьешь.

Но я качаю головой.

— Давайте я принесу вам еду в комнату, — предлагает Норин.

Ма надевает маску на нос.

— Принесите.

Мне кажется, она на что-то сердится. Я продолжаю сидеть.

— А как же Пасха?

Я показываю на яйцо. Доктор Клей берет его, и я чуть было не кричу.

— Мы положим его вот сюда. — И он кладет мне яйцо в карман.

Подниматься по ступенькам гораздо тяжелее, чем спускаться, и Ма несет меня.

Норин предлагает:

— Может, я понесу? Дайте мне.

— Нет, не надо, — отвечает Ма, чуть было не срываясь на крик.

После того как Норин уходит, Ма плотно закрывает нашу дверь с номером семь. Оставшись одни, мы снимаем маски, потому что у нас с Ма одни и те же микробы. Ма пытается открыть окно, она дергает его, но без толку.

— Можно мне пососать молока?

— Не хочешь сначала съесть завтрак?

— Потом.

Она ложится, и я сосу левую грудь, молоко в ней очень вкусное.

Ма объясняет мне, что голубая краска с тарелок не может перейти на еду, она предлагает мне потереть тарелку пальцем, чтобы убедиться в этом самому. Что касается вилок и ножей, то металл, из которого они сделаны, на ощупь совсем другой, чем белое вещество, которое было на наших ножах и вилках, но порезаться об него невозможно. К оладушкам прилагается сироп, но я не хочу мочить их. Я пробую по кусочку от каждого блюда, и все они мне очень нравятся, за исключением соуса для яичницы. Шоколадное яйцо растаяло внутри своей обертки. Оно в два раза шоколаднее, чем те шоколадки, которые мы иногда получали по воскресеньям. Это — самая вкусная вещь из того, что я ел в своей жизни!

— Ой, мы забыли поблагодарить младенца Иисуса, — говорю я Ма.

— Так поблагодари его сейчас, он не обидится, если ты скажешь ему спасибо чуть попозже.

Потом я громко рыгаю, и мы снова ложимся спать.

Раздается стук в дверь, и Ма, надев на себя и на меня маски, впускает доктора Клея. Сейчас он уже не такой страшный.

— Как дела, Джек?

— Хорошо.

— Дашь пять?

Он протягивает мне пластиковую руку и шевелит пальцами, но я делаю вид, что не замечаю их. Я не собираюсь отдавать ему свои пальцы, они мне и самому нужны.

Они с Ма обсуждают, почему она не может уснуть, говорят о тахикардии и восстановлении утраченных навыков.

— Попробуйте вот это, по одной перед сном, — говорит он, записывая что-то в своем блокноте. — А от зубной боли лучше принимать противовоспалительные лекарства.

— Можно мне пить те лекарства, к которым я привыкла, а не те, что выдают мне сестры, как будто я больная?

— Да никаких проблем, только не разбрасывайте их по всей комнате.

— Джек приучен к тому, что таблетки трогать нельзя.

— Я думаю о нескольких наших пациентах, которые тоже подверглись насильственному лишению свободы. А тебе я принес пластырь.

— Джек, доктор Клей к тебе обращается, — говорит Ма.

Я прилепляю пластырь на руку и чувствую, что не ощущаю больше этой части руки. Доктор Клей принес еще крутые очки, которые надо надевать, когда в комнате слишком ярко светит солнце: мне — красные, а Ма — черные.

— Мы теперь будем похожи на рэперов, — говорю я ей.

Очки станут темнее, если мы выйдем наружу, и светлее — если останемся внутри помещения. Доктор Клей говорит, что у меня отличное зрение, но мои глаза еще не приспособились смотреть вдаль, я должен напрягать глазные мышцы, глядя в окно. А я и не знал, что в глазах тоже есть мышцы, я нажимаю на них пальцами, но не ощущаю никаких мышц.

— Ну, как там твой пластырь? — спрашивает доктор Клей. — Рука уже онемела? — Он снимает пластырь и трогает мою руку.

Я вижу его палец на моей коже, но не ощущаю его. После этого, к моему ужасу, он достает иглы и говорит, что очень сожалеет, но должен сделать мне шесть уколов, чтобы я не подхватил разные страшные болезни. Вот для чего он принес этот пластырь — чтобы я не почувствовал боли, но я не хочу, чтобы мне делали шесть уколов, и убегаю в туалет.

— Но ты можешь от них умереть! — говорит Ма и тащит меня назад.