Александр Терехов - День, когда я стал настоящим мужчиной (сборник)

– Умирать привезли.

Где мы? На лбу станции светлело незагоревшее пятно от свалившейся таблички с названием, на поплывшей, ускоряясь, серой земле стояли парники из отслуживших оконных рам, похожие на крыла вымерших, но сохраненных вечной мерзлотой стрекоз, сложенные криво, с нечеловеческим безобразием, на задних дворах ферм высыхали ржавые водоросли сельхозтехники, заправки, магазины и птичники нового урожая сменяла местность, словно кричащая об уличных боях, и следующая станция оказалась безымянной – куда я еду? – в Волоконовке он не ощутил боли, что забросил, что так давно, всё то же; внизу – река в облачных зарослях, через поля идут плечистые элеваторы, заслоняя дымящий сахзавод, и повсюду лежали майские жуки – на пнях, асфальте, автомобильных крышах, – раздавленные или немного помятые, слегка запыленные, полураскрыв панцири и подсохнув – виновато, что не встретили Шкр-ова как следует, выбросились на землю преждевременно, а кто не успел – тяжеловесными предсмертными рейдами бороздили воздух меж березовых веток; отогнав криками хищных вокзальных таксистов, Шкр-ов почему-то забрался в маршрутку и рассматривал телят, убито дремлющих в пыли. Над головой водителя раскачивался рулончик бумажных билетов. Шкр-ов навсегда уже забыл их. А увидел – вспомнил. С разных концов маршрутки деловито шмурыгали носами.

Его ждала родня на Зацепе – показать соседям, но он вылез на площади. Кружили ласточки-соринки, в тишине наискось брели три милиционера. Несли дубинку и наручники. Равнодушные, как волосы. Он осматривался, сравнивал и прошел в парк, захваченный галками, над которым косо поднимался шашлычный дым, в тень, где одиноко сидели замученные неясными мечтами и ясными окликами неясного подростки с синими подглазьями, и опустился на лавку, чтобы покрепче стать собой, внутри собственного поношенного кожаного мешка со следами наиболее употребимых гримас на лицевой части черепного покрова. И напротив лавка пуста. Ангелы оставили ее, сронив подсолнечную шелуху и розовый обрывок салфетки с куском хлеба. Шкр-ов сравнивал. Потом появились дед с внуком. Внук тянул сок из пакета. Дед облегченно упал на лавку, открыл пиво, показал внуку пену: видишь? Уже кипит! И всосался в бутылку. Внук приступил к изучению урны.

Похоже, Шкр-ов признал: в его отсутствие этот город стал похож на Москву, подравнялся. Всё такое же. Но поменьше. Прохожие держат в кулаках мобильники, как православные образки. Кока-кола в стекле. Две девчонки из эмо-движения с черными веками. Мотодебил в кожаной жилетке, в фашистской каске с рожками. Особняк начальника ФСБ. «Зона» – так и делает школьные мелки. Ресторан с кальяном. Пара богатых сынков на «ауди», зябнущий каменный Ленин. Возьми кредит – на каждом углу. У «Царства вин» покрикивают «Воло-конов-ский “Спартак”!!!» Погранцы. Единая Россия. Таможня. Развалины детской библиотеки. Вай-фай. Шприцы. Только черных поменьше, а так – Москва, уменьшенная, сокращенная до модельной малости, способной дать кому-то примерное представление без лишних временных затрат, что за Москва такая была, есть… Неясно, для чего это сделано. Кому это нас собираются показать. А когда еще пустят скоростные железные дороги… Шкр-ов всё больше терял себя, и родня правду кричала: да тебя не узнать! другой совсем стал! ничего не ешь! Не мог объяснить, не хотел смотреть участок, не слушал про глину и ж/б плиты по дешевке б/у – застыл, погуляю один, в спину кивали: наскуча-ался, родина-а…

Афиши: довыборы в областную Думу, представление лилипутов и уссурийских тигров на сцене ДК железнодорожников, на солнцепеке отмечали День Победы – дедов в карнавальных пилотках усадили на скамьи спиной к Вечному огню через одного со старшеклассницами с голыми коленками в фартуках советской школы и с белыми бантами; деды, горбясь, опершись кривыми руками на выставленные вперед палки, мучаясь на жаре, смотрели, как патлатый малый с фальшивой медалькой приседает и подпрыгивает, делая вид, что это он напевает: «Как-то летом, на рассвете…»; единственную бабку, обутую в незашнурованые кеды, усадили позади всех на раскладном рыбацком стуле – она двумя трясущимися руками держала эскимо, как что-то совершенно неведомое, и с трудом подносила к заранее открывающемуся черному рту. Как только пляски с красными флагами закончились и микрофон принял батюшка, тучный, в круглой шапке кирпичного цвета, все вдруг поднялись и повалили в разные стороны, деды расползались, глядя в землю, сжимая понурые факелы из цветов, только бабку уводили пустой – Шкр-ов мигом купил упакованные розы, догнал, разинул рот благодарить – бабкина провожатая отмахнулась:

– Глухая! Она вас не слышит, – забрала розы и тряхнула ими перед бабкиным носом: видишь, старая? Тебе, тебе!

Батюшка помладше, видимо, из подручных, с рыжеватой кудрявой бородой до пупа, попросил, глядя куда-то за спину Шкр-ову:

– Если вам что-то надо, поторопитесь, я буду закрывать. Издалека?

– Москва. – Шкр-ов прошел в церковь, взял с прилавка два листка, опять не удержал: – Дом строю. Позову вас освятить. А может, и жить перееду, – нагнулся и писал имена, разделяя на «еще» и «уже».

Батюшка покосился на его столбцы и сильно сжал кончик бороды, словно освобождая от влаги:

– Пятнадцать рубликов имя.

Шкр-ов возмутился:

– Да в Москве – по два пятьдесят!

– Это вы давно, наверное, заходили, – усмехнулся батюшка с неприятной недоверчивостью, – сейчас по два пятьдесят уже нигде не стоит. Даже в регионах. Два пятьдесят! Воображаю, что они вам… За два пятьдесят… А мы ваши записочки передаем на молитву оптинским старцам! И если вы человек просвещенный, наш, россиянин, должны понимать – выше качества нет. Их молитву напрямую Бог слышит, дойдет в тот же день, тут у вас гарантия! И если, – батюшка провел бледным пальцем по именам родни, – больше тридцати, скажем, имен, я вам скидочку – праздничную, выходного дня, плюс как впервые заказавшему – пятнадцать процентов, больше не могу. И подарок от храма – два календарика, они освящены, исцеляют, можете к болящим…

– А дом? Сколько стоит освятить? – задохнулся от обиды Шкр-ов.

– Пятьсот. Если один этаж. Такой, просто дом. До ста квадратов. Двухэтажный – тысяча. Если без мансарды.

– А если фундамент свайный?! – Шкр-ов порвал свои бумажки с омерзительным треском, с каким рвутся только деньги. – А если котельная в цоколе? А терраса застекленная и отапливаемая – считается? Будет скидка, если второй этаж из бруса?! А если септик с гидроизоляцией? На двадцать кубов? Почем кубик говна? Сколько за второй камин и чердачное окно, если запорное устройство на пружине?! Где у вас уголок потребителя? Должен быть – я имею юридическое образование! – Сел на траву под кусты, растущие тесным сплетением, взрывом из одной точки, скрытой землей, на бычки и пивные пробки, чуя, как душное сильно накатывает волной и слабо отступает; всегда мог объяснить про себя: не выспался, неблагоприятный (в газете писали) день, опять обожрался на ночь, устал; сейчас – не мог. Смотрел, смотрел на часы, пока не явилось доказательство жизни – стрелки шелохнулись, уменьшился угол. Воробей деловито склонился над оглушенно трепыхающимся жуком, завалившимся на спину, – для начала отклевал по одной отбивающиеся ножки, после чего жук оказался неподвижным, как бы уже и неживым, и некричащим, продуктом, готовым к употреблению, затем отслоил и оторвал половину панциря. Всё это сейчас пройдет. Так надо писать на обертке жизни.