Александр Терехов - День, когда я стал настоящим мужчиной (сборник)

Я поднабрался сил, и многое, почти всё, теперь значила любовь к девушкам, а когда еще усилился, главным стало: кто я? Кого продолжаю?

Калачниковых (так при первом Романове называли Калашниковых) в крепости жило шесть: три пушкаря, моженный и кружечный целовальник и два гулящих человека; Прониных – одиннадцать: десять казаков и десятник; а вот Бобыревых – двадцать восемь: солдаты, пять ездоков, восемь станичных атаманов, неясный «вож», владелец пищали, Евсевей, «отличившийся в бое с татарами», и, наконец, Томила – о его смерти написали царю; царю писали обо всем: покосы, павшие кобылы… И царь (или его многоголовые, тысячеглазые подручные), замещая Бога, решал, кто первым начал пьяную драку на краю земли, и чья на самом деле телка с белым пятном на лбу, и – кому жить.

В Томиле Бобыреве я увидел особенно свое, поэтому мне захотелось, чтобы шестнадцатилетний Тишайший (его отец умер в июле от «водяной болезни») прочел своими глазами: «Холоп твой Перфилко Колтовский челом бьет. В нынешнем, государь, году сентября в 4-й день стреляли, государь, из луков в остроге у кабака приезжие торговые люди – курчане Ивашко Антонов сын Каргина да Васка Рыжев. И к тем, государь, курчанам пришол на стрельбу затинщин Ивашка Марков. И учал он с теми курчаны из лука стрелять. И в ту, государь, пору сидел у кобацкого анбару станичный атаман Томила Бобырев. И тот Ивашка Марков того Томилу Бобырева пострелил по голове в висок. И от той, государь, раны тот атаман был жив три дни, а на четвертый умер. А отходя сего свету тот Томила Бобырев сказал отцу своему духовному, что в де пору и прежде того у нево с тем Ивашком Марковым недружбы никакия не бывала, а пострелил де ево, Томилу, тот Ивашка не умыслом грешною мерою. И в том своем убойстве Томила Бобырев того затинщика при отце своем духовном Никольском попе Тарасе простил. И о том, государь, мне, холопу своему, как укажешь?» – вот оно, звено! И я – звено. Я в такой цепи, что ржавчина ее не одолеет; осталось из намеченного для усиления только пункт девять – «нахождение могилы прадеда»; я вернул летописи горбуну, дежурящему в «хранении», и спустился на первый этаж краеведческого музея, где в поисках дороги к самоокупаемости приютили выставку восковых фигур – мальчик Пушкин в сиротской черной форме советской школьницы с застиранным кружевным воротником подпер подбородок кулаком. Нищенка, оказавшаяся Мариной Влади (вылитая Надежда Крупская!), подслеповато, наугад склонилась на плечо Высоцкого – ему на вельветовую коленку прищепкой посадили лампу.

Отдельно за ширмами, страшно подсвеченные, скалились два волчемордых упыря.

Не ходи!

Но – на цыпочках я прокрался и, отворачиваясь от кроваво-воспаленных глазищ, присел узнать, увеличить свою силу: первый – черным маркером выведено – «Дракула», второй – «Няня Пушкина, Арина Родионовна».

В «Пальмире» – в кафе, где таксисты играли в карты, – я взял пирожок со сливой, почему-то кружилась голова, от усталости, я заметил поднос, заваленный круглыми булками:

– А что это?

Продавщица враждебно взглянула на меня:

– Это булочки такие, бабышки. Для поминок, – у нее из распухше-красного, мокрого носа торчал клок ваты, слипшийся в кровавый палец, – как говорят, «а мы уже и бабышки поели». Счастливый вы, что не знаете.

Надо запомнить: «траурные булочки на поминальный обед», наискось пошел преждевременный снег, в парке за Вечным огнем, напротив администрации, перед Лениным маленькими молниями полыхали фотовспышки, показывая, где еще на лавочках расположились посиневшие от холода невольницы социальных сетей в коротких черных платьях; на каждое дерево у дороги, на каждый столб наклеили лист бумаги, два я пропустил, но подошел к третьему.

«Аладьин Константин, 19.04.1968 года рождения, 26 мая в 13 ч. 30 мин. ушел из дома и не вернулся. Пропал при неизвестных обстоятельствах. Был одет: светлая рубашка, джинсовые шорты ниже колена, кожаные черные шлепки.

Примечания: ПОСЛЕОПЕРАЦИОННЫЙ ШРАМ ОТ УДАЛЕНИЯ АППЕНДИЦИТА».

И телефон дежурной части. А сверху: «РАЗЫСКИВАЕТСЯ».

На фотографии малый с глубокими залысинами сидел на траве в одних трусах (отсюда, из жизни неисчезнувших людей, под ветром, казалось: как же ему там холодно) и показывал тазик с жареными окорочками так невесело, словно его поймали с краденым – всё теперь казалось странным под крышей «Разыскивается»: и бледное безволосое тело, и жидкий чубчик, запятой прилипший посреди лба, и голубой окрас «уазика» за спиной Аладьина, совпадавший с цветом неба настолько, что автомобиль казался прозрачным, а особенно – что объявления расклеили сегодня, хотя человек пропал еще весной; я укусил пирожок:

– Не слабо тебе жрать в одно рыло?

Я уже знал кто и отдал: подавись! Вова Шелайкин второй год ходил психом: зимой вез с Харькова отца и невесту на «калине», разогнался на спуске у Спасо-Цепляево, вылетел из колеи и пошел юлой – прямо во встречный автобус, водитель автобуса принимал вправо, но легонько, чтобы не свалить в кювет сорок человек, в момент удара только зажмурился и поджал ноги, «калина» врезалась пассажирской стороной ему под педаль – отцу Шелайкина оторвало голову, невесте ребра пробили легкие, утром она умерла.

А Вова только ударился лбом и, пока пил таблетки, казался нормальным, бегал, качал бицепсы, а когда деньги на таблетки закончились, начал ходить по улице Горького, каждый день – от педучилища до Дворца бракосочетаний: бейсболка с задранным козырьком, огромные черные очки, маской – от лба до верхней губы, пакеты с обувными коробками в руках – заходил в каждый магазин и воровал по мелочам; психованного и накачанного боялись: «Вова, не трогай, пожалуйста, витрины», «Вова, это не твой кофе», «Вова, уходи, пожалуйста, тебе сюда нельзя», он улыбался: «Кто сказал, что мне нельзя сюда-у? А можно мне куда-у?» – у Дворца бракосочетаний он бродил за невестами, мешал фотографироваться и свистел, когда выпускали голубей – чей полетит вперед, жениха или невесты, кто в семье будет главным? Вова никого не бил, но, говорят, заманивал собак в овраг за котельной и душил; я чувствовал тревогу, когда он приближался.

– Ушатал Аладьина кто-то, – Вова расковырял указательным пальцем бумажное лицо Аладьина, – лежит, наверное, где-то в лесополосе, – противно приблизил безглазое из-за очков лицо, – дагестанцы ему товар возили. Или пасет где-то овец? Через год найдется и будет: а? Где? Что? Не помню ничего. Не ищи его!

В ресторан «Эдем» за мной его не пустил гардеробщик, Вова бросил пакеты и, сложив из ладоней бинокль, пошел вдоль витрины в поисках места, откуда я виден весь.

Я отвернулся и показал официантке в меню на «Мясо хрустящее»:

– Не отравлюсь?

– Сами едим.