Энтони Дорр - Стена памяти (сборник)

Герб подвигает ее на новую попытку в июне, потом перед Четвертым июля.

– Как ты думаешь, может быть, нам еще раз попробовать, а, Имоджина?

Шприцы. Телефонные звонки. А толку-то!

– Нет, не сейчас, – бормочет она. – Сейчас я не готова.

Они лежат рядом без сна, молчат и разглядывают рисунок трещин на штукатурке потолка. Десять лет в браке, и до сих пор что же – даже не воображали себе детей? Зародыша, плавающего, свернувшись, в океане околоплодных вод… дочку, стоящую в двери черного хода в заляпанных грязью кроссовках и с птенцом на ладони… В их телах по семьдесят пять триллионов клеток, и они не могут объединить одну с одной?

А вот еще проблема: всякие клише. Вокруг этой темы наворочено множество всевозможных банальностей, целые сонмища. И самые из них пошлые (и самые неприятные для Имоджины) исходят от матерей, с которыми она сталкивается по работе. Молодость дается один раз. Или: Как я завидую твоей свободе! Ты можешь делать все, что хочешь.

Примерно такая же дребедень происходит и на летнем пикнике факультета биологии, когда Гесс, недавно принятый преподаватель ботаники, объявляет, что его жена беременна.

– А мальчишки у меня уже вовсю плавают ! – объявляет он и, пальцем подпихнув съехавшие с переносицы очки, хлопает Герба по плечу.

И когда Имоджина вновь и вновь заявляет Гербу (в ночь на субботу, в ночь на воскресенье), что с нею все прекрасно и ей даже не хочется на эту тему говорить, – это тоже такая же неправда и пошлость; и когда Герб в коридоре слышит, как какая-то студентка называет его «соблазнительным мужчинкой», – тоже, и когда Имоджина во время ленча сталкивается с двумя секретаршами, одна из которых говорит другой: «…Джеф? И не говори даже! Мимо не могу пройти без того, чтобы не забеременеть».

Растяжки, детское питание, виды детских колясок… Что ни послушай, во всем без конца натыкаешься на одно и то же, одно и то же.

– Скажи мне что-нибудь, Имоджина, – просит Герб. – Только, пожалуйста, не говори, что с тобой все в порядке.

Она неотрывно смотрит в потолок. Ее имя повисает в пространстве. Ответа нет.

В учебнике, лежащем у Герба на рабочем столе, глава о размножении человека называется «Главное чудо жизни». Имоджина смотрит в словаре слово «чудо»: Событие, которое происходит вопреки законам природы.

Потом она смотрит слово «порядок»: Совокупность предметов, стоящих рядом, рядком, в ряд, сподряд, не вразброс, не враскид… Что за порядок, огород без грядок!

Герб звонит брату в Миннесоту. Брат пытается его понять, но у него свои проблемы: остановка производства, сокращение штатов, больной ребенок. На Рождество брат прислал открытку с фотографией, где на переднем плане лунка на поле для гольфа. А подпись такая: Расстояние до успеха зависит от твоей сноровки.

– Что ж, по крайней мере, ваши попытки приносят вам массу удовольствия, – говорит ему брат. – Ведь верно же?

Герб в ответ тоже отпускает какую-то шутку, вешает трубку. А в соседней комнате Имоджина сидит, прислонив лоб к холодильнику. Снаружи воет ветер, налетевший с гор, на дороге за всю ночь ни разу не показались фары, а значит, все, что слышит Имоджина, это гуденье посудомоечной машины и тихие стенания мужа. Ну и конечно, шорох жаркого ветра в зарослях шалфея.

Ларами: слой тонкой пыли на лобовом стекле, балет машин, становящихся на тесную парковку, одна за другой вывески: «Хоум-депоу» {62}, «Офис-депоу» {63}, «Доллар-стор» {64}, вверху солнце, которое светит сквозь какой-то дальний дым, а внизу потрепанные мужичонки, деловито скребущие лотерейные билеты, сидя на скамье автобусной остановки. Две бодрых дамы в длинных платьях и с пластиковыми коробками в руках. В коробках салаты. В вышине гудит самолет. Все такое нормальное, что просто убиться можно. Сколько еще она сможет здесь выдержать?

У них начинаются ссоры. Он говорит, что она обособилась и отделяется. Говорит, она неправильно переживает горе. А у нее аж круги в глазах. Отделяется , повторяет про себя Имоджина и вспоминает видео, где в убыстренном темпе показывали, как морская звезда отделяется от опоры мостков, а потом ползет куда-то по дну, перебирая всей тысячей своих крохотных ножек.

Она уходит в гараж, идет к своим ведрам с семенами, погружает в них руки.

А он все продолжает вырубать из земли шины, пока из глаз не начинают сыпаться искры. Представляя себе при этом, что в параллельном мире он отец девятерых. В параллельном мире он стоит с зонтом, ждет, когда к нему из-под дождя сбегутся дети.

Летним курсам скоро конец. Пловчиха с переднего ряда, Мисти Фрайди, просит дать ей индивидуальную консультацию по поводу ее домашней контрольной работы. На ней полупрозрачная маечка, плечи в веснушках, волосы собраны в узел, стянутый золотистой резинкой. Аудитория пустеет. Герб садится за стол рядом с этой самой Пятницей, та придвигается к нему теснее, и оба склоняют головы над несколькими строчками, которые она написала об эукариотах {65}. Скоро в здании не остается ни души. Где-то за окнами стрекочет газонокосилка. В стекла бьются мухи. Мисти пахнет лосьоном и хлорированной водой бассейна. Герб смотрит на красивенькие, толстенькие петельки ее почерка, чувствуя, что еще чуть-чуть, и он так и нырнет туда вниз головой, в эту ее тетрадку, и вдруг совершенно случайно в обращении к ней у него проскакивает слово «милая».

Она дважды моргает. Еще, может быть, губы облизнула. Может, нет.

Он (запнувшись):

– Все клетки имеют что, Мисти? Клеточную мембрану, цитоплазму и генетический материал, правильно? Это касается дрожжей, мышей, людей – не важно…

Мисти улыбается и, постукивая кончиком ручки по столу, смотрит куда-то вдоль прохода.

Горы коричневеют. Лесные пожары застят дымом солнечный диск. У Имоджины нет сил сесть в машину и ехать с работы домой. Она не может себя заставить даже подняться из-за рабочего стола. Скринсейверная рыба плывет и плывет по экрану монитора, за окном все меркнет, тускнеет, потом чернеет, а Имоджина все сидит в рабочем пластиковом кресле, чувствуя, как давит на нее всем своим весом офисное здание.

Любой человек имеет право встать и уйти. Белый свет достаточно обширен. Можно забрать свои четыре тысячи долларов наследства и рвануть прямиком в аэропорт, чтобы, пока боль разбитого сердца не успела тебя догнать, оказаться уже где-нибудь посреди пустыни, где слышен будет лишь собачий лай и никто в радиусе трех тысяч миль не будет знать твоего имени.

Безжизненное ничто постоянно и вездесуще. Безжизненность – правило. Жизнь – исключение.

Уже чуть ли не в полночь она съезжает с шоссе на темную подъездную дорожку, а в гараже, прежде чем встать и пройти в дом, роняет голову на баранку: стыд сковывает ей все тело, сочится из подмышек.