Валери Тонг Куонг - Простишь – не простишь

– Нет, Мило, тебе лучше остаться. Мы будем часами считать, выбирать… Пока составим смету, пока договоримся о доставке, ты умрешь со скуки. К тому же кто мне вчера обещал, что повторит английский с тетей?

Сын не стал со мной спорить. Он вообще редко вступал в пререкания, настаивал на своем. Мило унаследовал от меня стремление жить в согласии со всеми вокруг. Ему удавалось мгновенно помирить Маргерит и бабушку, стоило им повздорить. Посмотрит ласково на обеих, пошутит, отвлечет – и готово, мир в семье восстановлен! Все его обожали…

Что станет с нами без тебя, мой ненаглядный?

– Можете на минутку его увидеть, – позволила врач. – Но предупреждаю: затем вам придется уйти. Мы должны провести еще ряд исследований.

Она строго оглядела нас и прибавила:

– Пущу к нему только родителей.

– Ладно, идите, – со вздохом кивнула мама, хотя запрет ее раздосадовал. – Я вас здесь подожду, никуда не денусь.

Маргерит стояла в стороне, прислонившись к стене у самой лестницы. Ее губы беззвучно шевелились. Она пыталась что-то сказать, но кому? На мгновение мне передалась ее нестерпимая душевная боль. Будто мне своей мало!

– Я задыхаюсь, мне нехорошо, – честно сказала я Лино. – Не могу смотреть, как мой мальчик лежит, опутанный трубками, без сознания. Маленький мой. Сыночек. Этого я не вынесу. Я не справлюсь. Хлопнусь в обморок. С ума сойду.

– Сможешь! Просто не имеешь права струсить, сбежать. Будешь сильной, раз он нуждается в нашей силе, поддержке, вере. Он еще жив, черт подери! Рано сдаваться, Селеста!

И откуда муж черпает силы, мужество, уверенность? Разве у нас не общее прошлое? Разве его не преследуют призраки?

Нет-нет, пятнадцать лет назад ты не был таким стойким. Мир рухнул, и мы оба скатились в зловонную трясину отчаяния. Мы топили, а не поддерживали друг друга.

Ты вынырнул первый, не спорю.

Но какой ценой! И в каком жалком виде…

Нам велели тщательно вымыть руки, надеть халаты, бирюзовые шапочки, бахилы. В странной амуниции мы превратились в двух растерянных пришельцев, инопланетян, бредущих в кошмарном сне по бесконечному коридору, полному неприятных звуков. Аппаратура вибрировала, попискивала, гудела. Несчастные больные хрипели и стонали. Мы видели их распростертые тела, но сами они пребывали где-то далеко-далеко, покинутые, одинокие. Внезапно я увидела Мило, любимого моего, родненького. Крошечный, неподвижный, глазки закрыты, белая повязка на голове, пластырь во всю щеку. Запутался в капельницах-проводах, как мотылек в липкой паутине. Я бросилась к нему, сжала драгоценные холодные вялые пальчики, принялась его звать истошно: «Мило, вернись!» Внутри закипала лютая злоба на дрянную безжалостную судьбу.

– Тише, тише, мадам, осторожнее! – Врач взяла меня за плечо.

Напрасно беспокоилась. Я сама перестала кричать. Последние силы ушли, резкий свет меня добил, внутри все ухнуло вниз, лавина сползла, обвал.

Мило, сыночек, вернись!

Нет, не то.

Помоги, спаси меня, Лино!

Когда мы подходили к боксу, Селеста повисла у меня на руке и жалобно заглянула в глаза. Полнейший упадок духа и сил – это я понял сразу. В ее взгляде читался немой вопрос: «Ты-то как справляешься, откуда столько энергии?»

Ярость, холодная, мощная, отрезвляющая ярость поддерживала меня и питала.

Больше всего я злился на себя. Именно мне не хватило ума (или мужества? или мудрости?) прислушаться к собственному внутреннему голосу. Отчего человек так нелепо устроен? Ведь знаешь наперед, что это ловушка, и все равно туда лезешь. Сотни раз так бывало. Чувствуешь всем существом, что принятое решение не доведет тебя до добра, однако не смеешь его оспорить. Чуешь, что подарок с подвохом, но безропотно его берешь. Не слушаешься, хоть тебя предупреждали, тебя останавливали: «Не подходи к телефону! Не садись сегодня за руль! Не общайся с этим типом! Не подписывай договор!»

Отчего человек так нелепо устроен? Почему мы себе не доверяем?

Если бы я запретил Селесте принять проклятую дарственную, как мне подсказывала интуиция, Мило был бы дома с нами, гонял бы мяч в саду, следил за полетом ласточек… По всей деревне разносился бы его звонкий смех. Он выгонял ящериц из расщелин в старой каменной ограде. Размахивал флажками, разучивал знаки железнодорожников. Недавно у них с Маргерит появилась такая придурь. Видели бы вы, как они стояли по разные стороны двора, такие важные, грудь колесом, флажок вверх, флажок вниз…

На беду, Жанна в который раз сумела убедить Селесту, одержала решающую победу в нашей с ней негласной войне. В самом деле, гениальный план! Возможность раз и навсегда укрепить свои позиции. Отныне перевес на ее стороне, незыблемо, непоправимо. Их с дочерью, кроме родственных уз, надежно свяжет владение недвижимостью, подаренный дом. Вместе, пока смерть не разлучит… Законное право на захват, поглощение, паразитизм. Жанна и прежде требовала, чтобы мы что-то красили, нанимали садовника. А уж теперь, в качестве благодетельницы, переложит на наши плечи тяжкий груз налогов и остальных расходов целиком и полностью. Причем при первой же возможности напомнит, что лишилась на старости лет последнего средства к существованию, но без тени сомнения это сделала из героической жертвенной любви к родному дитятку. Дуплет! С одного удара – два шара в лузе: Жанна – самоотверженная мать, Селеста – неблагодарная дочь.

Я пытался предостеречь жену: «Долгие годы угрызений совести из-за того, что мама любит тебя больше сестры, а теперь ты вдруг соглашаешься стать единоличной владелицей вашего общего дома, где логика?!» Не помогло…

Я никогда не любил этот дом. Мне не нашлось в нем места. Окрестности хороши: тишина, простор, перелески, пронизанные косыми лучами солнца. И железная дорога поблизости ничуть не раздражала. Иногда мы слышали успокаивающий мерный стук колес. А вот к дому я нежности не испытывал, хоть и приезжал сюда двадцать лет подряд. Он всегда казался мне хитро устроенной западней, в которой мучились все, кроме Жанны и Селесты. Ну, еще для Мило делалось какое-никакое исключение. При условии безропотного неукоснительного соблюдения «правил внутреннего распорядка», которые висели на самом видном месте, на буфете в гостиной.

Зачастую сын вел себя идеально, постоянно радовал маму, да и бабушку тоже. Но иногда он смутно ощущал, что равновесие нарушено, и, чтобы восстановить справедливость, протягивал мне руку помощи, пытался наивно бунтовать против бабушкиной тирании. Поддерживал меня, хотя расстановка сил была ему ясна уже давно. Мило удивительно чутко улавливал знаки пренебрежения, которые любой другой сторонний наблюдатель попросту бы не заметил. К примеру, Жанна выбрасывала утреннюю газету раньше, чем я успевал ее прочесть. Готовила обед, «забывая», что я ем, а что нет. Нарочно дарила мне на день рождения какую-то ерунду. Она старалась меня незаметно уязвить, но страдал в результате не я, а мой деликатный впечатлительный мальчик, чувствительный сверх всякой меры.