Фрэнк Сарджесон - Избранное

По прихотливой игре случая я, недавно только сдружившись с Фэйрберном, вскоре вслед за тем познакомился и с другим возвратившимся на родину поэтом — Уолтером Д’Арси Крессуэллом. Однако, не считая того, что оба они были поэты, эти два человека мало чем походили друг на друга.

Крессуэлл был семью годами старше меня. Он выпустил книгу прозы под названием «Путь поэта» («Фабер и Фабер», 1930), из которой я многое о нем узнал. Вдобавок мне рассказывал про него Фэйрберн, знавший его по Лондону. Отец Крессуэлла был владельцем обширных пастбищ на равнине Кентербери и одновременно адвокатом в городе Крайстчерч, сам Крессуэлл учился в лондонской архитектурной школе, из которой ушел в британскую армию, служил во Франции, был ранен, выздоровел и вернулся в Новую Зеландию; но долго здесь не пробыл, снова подался в Англию и зажил бродячей жизнью: поживет-поживет в Лондоне — и пустится в странствие или даже уедет за границу, если только друзья и родные, подавленные значительностью его будущего поэтического поприща, снабдят деньгами, которых вечно не хватало. Он принял решение жить только ради поэзии и зарабатывать по возможности литературным трудом, и, насколько я могу судить по его книге, представление о своей поэтической деятельности у него было слегка мессианское, это прочитывалось не между строк, а вполне открыто. Свои стихи он размножал на машинке и продавал отдельными листами на лондонских улицах и перекрестках — и так чуть не десять лет, пока в конце концов действительно не произошло бы чудо: он завоевал уважение и благосклонность меценатов вроде леди Оттолины Моррелл, сблизился с такими людьми, как Эдди Марш и Уильям Ротштейн (который сделал его карандашный портрет для «Пути поэта»), так что, когда вышла книга, она была восторженно встречена в Лондоне и имела большой успех.

Крессуэлл тоже, как и я, жил тогда в летнем домике; правда, увидев его жилище, я позавидовал его обитателю: оно было гораздо удобнее и просторнее моего. Живописно расположенный домик Крессуэлла по странному совпадению стоял на берегу той самой бухточки немного дальше по берегу, куда меня в детстве привозили праздновать рождество. Он уютно прятался между лесистыми склонами холмов. Я едва только увидел этот домик, как сразу решил, что непременно посещу поэта, который, как мне было известно, в нем поселился. Обстоятельств его я совершенно не знал. По моим представлениям, он был знаменитый человек и, должно быть, вполне богатый теперь — после стольких лет бедности и лондонских ночлежек, о которых так занимательно рассказывала его своеобразная, манерная, но обаятельная, проза. Я потому и отважился явиться незваным гостем к такому важному лицу (при том что стихи, которые он вставил в «Путь поэта», мне не особенно нравились), что судил о нем по его книге: насколько я мог разобрать и насколько мне подсказывало чутье, книга эта прекрасная, она принадлежит к английской классике — этого мнения я держусь и по сей день. Ну а кроме того, он был все же признанный поэт, даже если мне его стихи и не по душе, а о поэтах и их значении для человечества я был самого высокого мнения, тем более с тех пор как подружился с Фэйрберном. И, наконец, у меня было одно связанное с ним воспоминание: когда я был школьником в провинциальном городке, газеты как-то напечатали нападки на Крессуэлла — он тогда после военной службы ненадолго вернулся на родину,— и я вычитал из газет его полное имя, и кажется, там говорилось, что он — поэт.

Дело было летом. Я пришел к его домику под вечер босиком вдоль моря по песку и камням. Постучал. Крессуэлл принял меня вежливо, но был очень скован. Я лично, увидев, что он тоже босой и в затрапезной одежке, сразу успокоился, но ему было как-то не по себе. Да тут он еще принялся готовить еду явно не для себя одного, и тогда я попрощался, а он меня не удерживал.

Получилась, так сказать, осечка. Но что удивительно, наша мимолетная встреча, которая, казалось бы, ни мне, ни ему ничего не дала, оставила у меня необыкновенно яркое впечатление. Из памяти не шли блестящие, буравящие глаза этого невысокого темноволосого человека, они задержались на мне раз, и два, и три, покуда я совсем не смешался. Я не удивлялся потом, когда он принял мою дружбу и мы стали встречаться и он порой, случалось, просил прощения, что не брит: не хватило духу заглянуть в зеркало и встретить взгляд собственных глаз, по его словам, он их всегда боялся. Бывало так, что я сижу у себя за письменным столом и вдруг, вздрогнув, поднимаю голову, а в дверях стоит он и молча на меня смотрит. Разговор наш обычно начинался с того, что он говорил: «Я немного выпил». Я пожимал плечами, и он добавлял: «Есть охота». У меня всегда что-нибудь да находилось либо в кладовке, либо в огороде; но помню такой день, когда я смог предложить ему одну лишь ячневую кашу. По одному моему слову он вдруг загорался, приходил в возбуждение. Погода стояла весенняя, ветреная — но не одолжу ли я ему пару плавок, он сбегает искупается, покуда я буду варить ячневую кашу? Прибегал он обратно бодрым и, пока я собирал на стол и раскладывал кашу, болтал что-то такое про веселые морские волны, в восторге бежавшие ему навстречу. Я уже привык и научился пропускать такие речи мимо ушей, но надо заметить, что у него это была только отчасти рисовка. Взгляды Крессуэлла — как явствовало из его книги и следовало из разговоров — сводились к тому, что во всем следует полагаться на природу, как на благодетельную силу, которую человек познает через ощущения. Крессуэлл верил в добрые и дурные знаки, и всю жизнь с ним случались какие-то чудеса — то заяц сидит в поле и не убегает, дает ему себя погладить; то из моря выскочила рыбка и легла ему на ладонь; то пчелиный рой прилетел и прилепился у него над дверью. Рациональные объяснения он не отвергал, но если они противоречили очевидности, данной в простых ощущениях, то ими, так он считал, следует пренебречь: отсюда (как самый крайний пример) неверие в устройство Солнечной системы по Копернику — согласно взглядам Крессуэлла, у нас нет оснований утверждать, что солнце на самом деле не ходит над нами по небу. Эту свою приверженность непопулярным мнениям (или, если угодно, популярным впечатлениям) он впоследствии выразил во всех своих книгах, особенно в очерке «Ина-Дина-Ди-намо», где описывается предстоящий крах современной науки; но он еще публиковал стихи, в том числе двойной венок сонетов, стихотворную драму и длинную повествовательную поэму; и, кроме того, издал фрагментарное, но впечатляющее продолжение «Пути поэта»: «Самовольное присутствие» («Кассел», 1939).

В лице Крессуэлла я впервые встретил человека, который для достижения своих целей избрал образ жизни, близкий к моему. Но, хоть сам я привык к трудностям и лишениям, меня все же удивляло и возмущало, что в одном городе со мной живет человек, прославивший себя (и, бесспорно, свою родину — Новую Зеландию) как автор «Пути поэта», уже немолодой, сорокалетний, и он должен тоже перебиваться, не имея верного куска хлеба. О том, как ему жилось на побережье Северного острова, он написал сам, со всегдашней своей откровенностью и наглядностью; а я могу только добавить кое-что, чтобы объяснить, в чем состояла разница нашего с ним положения. Мы оба были счастливцами, потому что имели крышу над головой, но этим поверхностное сходство между нами исчерпывалось. Крессуэлл сначала попытался было вести бродячую жизнь босяка, в прямом смысле этого слова, но потом получил в безвозмездное пользование маленький летний домик на берегу, который предоставили ему владелицы, пожилая вдова с дочерью, очень милые, интеллигентные люди, я с ними тоже был знаком; их подвигло на этот добрый поступок чувство уважения и дружбы к Крессуэллу, человеку и поэту; так что за несколько месяцев до нашего с ним знакомства он туда вселился и на три года с лишним был освобожден от заботы о том, где ему жить. Я уже упоминал, что его жилище было просторнее и комфортабельнее моей будочки; когда же я узнал, каким образом оно ему досталось, я еще больше позавидовал тому, как его ценят и уважают. Сам я, отвергнув предложение родителей устроить мою жизнь, определить работником на молочную ферму, жил в постоянном страхе, что они, того и гляди, выставят меня из своего домика. По ночам у меня бывали кошмары, днем я постоянно ходил с сознанием, что мать с отцом сердиты на меня за то, что я, как они считали, с безрассудным упрямством продолжаю губить попусту свою жизнь. (Отец эти слова, насчет того, что я гублю свою жизнь, повторял до самой смерти.) Я знал, что со дня на день они могут под предлогом перестройки развалить домик и отправить меня на все четыре стороны искать себе другое пристанище.