Фрэнк Сарджесон - Избранное

Но беспокоился я по вполне понятным причинам. Образ жизни, который я с таким трудом выработал и поддерживал около полутора десятилетий, грозил в одночасье рухнуть. Кончилась война, а с нею настал конец и кое-каким ограничениям военного времени, поговаривали, что теперь правительство перестанет регулировать цены, арендную плату, перепродажу земли; дело шло к всеобщей инфляции, как было очевидно для всякого, кто хоть что-то смыслил в истории, для некоторых это, может быть, и означало надежду на барыши, но таким, как я, сулило одни бедствия. Мне было трудно работать: в голову лезли настойчивые мысли о том, сколько теперь придется платить за наём помещения и участка земли, чтобы я мог вести прежний образ жизни, сочетая работу в доме и в саду,— отцу-то я оплачивал только налоги да вносил деньги за воду, ну, и совсем немного сверх этого. Но потом мне пришла в голову такая мысль: если бы отец переписал свой участок на меня, пока цены еще не подскочили много выше номинала, тогда я бы уговорил дядю, и он помог бы мне построить небольшой, но настоящий дом, который, во-первых, отвечал бы требованиям городского совета, а во-вторых, впоследствии, когда немочи — астма, ревматизм, раздутие желез и надвигающаяся старость — не позволят ему больше жить в одиночку у себя на ферме, он сможет поселиться в нем на пару со мной. Правда, даже мысль о том, чтобы разлучить дядю с фермой, казалась предательством — за тридцать с лишним лет он ни разу не уезжал дольше чем на несколько дней,— но никуда не денешься, подросло новое поколение моих двоюродных братьев, а его племянников, которые будут рады заступить на его место, если организовать все ко взаимной выгоде. А для дяди на старости лет послужит большим утешением то, что, пока он жив, ферма по-прежнему будет значиться за ним и он долго еще сможет проводить лето за летом в тех местах, где прошли самые трудные и самые счастливые годы его жизни.

И вот после долгих обсуждений, и откладываний, и растраты энергии на пустяковые подробности планов и смет (занятие скорее не для меня, а для представителей тех социальных слоев, с которыми я, в согласии с моими убеждениями, давно порвал) все более или менее устроилось: отца удалось уговорить, при условии, что теперешняя стоимость участка будет вычтена из суммы моего будущего наследства; строители наконец приступили к работе, и мне даже не пришлось долго терзаться опасениями, как бы на поверку не оказалось мало тех средств, которые я выделил для расчета с рабочими: дядя любезно подкинул мне еще несколько сотен фунтов. Я лично возлагал надежды главным образом на то, что мне вместо прежнего пособия по инвалидности предполагалось назначить более высокую пенсию из Фонда культуры [22] Организованного заботами мистера Дж. У. Химана (позднее сэра Джозефа) из министерства внутренних дел.— Примечание автора. и разницу за прошлое возместить в виде разовой довольно крупной выплаты, которая как раз и пошла бы на финансирование строительства. Зато мое материальное положение на многие предстоящие годы должно было остаться почти прежним. Однако совершенно для меня неожиданно отец, очевидно от удивления, что вопреки его прогнозам моя литературная деятельность все же принесла мне некоторое официальное признание, после начала работ вдруг предложил мне в долг двести фунтов, и это положило конец моим последним заботам. Думаю также, что на них с матерью повлиял дядя — он, должно быть, рассказывал, как безотказно я всегда помогал ему, если бывала нужда, и сколько приносил ему пользы, пока гостил у него на ферме; родители убедились, что, хотя для них самих я — крест, который таинственное и безжалостное Провидение назначило им нести, есть другие люди, почему-то глядящие на меня, вопреки очевидности, несколько иначе. А сам дядя так даже хотел вообще простить мне долг, но я настаивал на том, чтобы дать ему, как и отцу, долговую расписку, и в конце концов он согласился, только сказал, что засунет ее в конверт, запечатает и сверху надпишет распоряжение в случае его смерти уничтожить конверт, не вскрывая.

Весь тот год, прошедший под знаком постройки дома, запомнился мне как самый мучительный, изматывающий и болезнетворный из всех мною пережитых. Я сделал слабую попытку пойти навстречу требованиям неумолимого общества, и на меня обрушились гибельные враждебные силы. Я еще раз удостоверился, что свободно жить и действовать в рамках общества может либо чрезвычайно богатый человек, либо совсем-совсем бедный, а все, что между этими крайностями, в лучшем случае зависимость, в худшем — рабство. Но, по счастью, мне удалось, несмотря на помехи и уйму посторонних дел, к началу строительных работ закончить, выправить и перепечатать набело задуманный большой роман, о котором я говорил выше. Я назвал его «Мне приснилось…», и в продолжение всего строительства меня очень поддерживало то, что мой лондонский издатель принял книгу к публикации — хотя далеко не был уверен в ее коммерческом успехе. С другой стороны, меня беспокоило, что некоторые места в книге казались ему сомнительными с литературной точки зрения, он даже хотел, чтобы я кое-что переделал,— и я, наверное, пошел бы на это, если бы не опасался сильно затянуть публикацию, ведь я просто не мог сосредоточиться на серьезной работе, меня одолевали заботы совсем иного свойства.

Вспоминать теперь, как я выжил в те первые сумасшедшие недели водворения в новом доме,— все равно что припоминать давно разгаданную головоломку, когда разгадка забыта и ход рассуждений утерян. Надо было все разобрать и разложить по местам, сделать тысячу всяких дел в доме и во дворе, и так целый день, с утра и до позднего вечера, когда, обессиленный, валился в постель. И помнится, в ту весну и в начале лета фрукты и овощи у меня на участке поспевали так же щедро, как и в прежние времена (и для себя, и на продажу, и для раздачи друзьям), несмотря на некоторое уменьшение площади — оно, вопреки моим опасениям, почти не сказалось на урожае. Работа в саду и на огороде давалась мне легче, чем в доме: из долгого опыта я точно знал, когда и что надо делать, и не терял даром ни минуты. А вот под крышей одолевали трудности. Строитель, он же архитектор, считал, что в доме должно быть очень много света, и не скупился на оконные проемы. Их в доме было прорублено целых четырнадцать — и это было ошибкой. Моя прежняя будочка, с одним большим окном и одним маленьким, представляла собой нечто вроде пещерки, укромного логова, столь ценимого человеком еще на заре цивилизации, дом — темный угол, где можно прийти в себя или проделать что-то сокровенное. Мне всегда казалось, что только так и должно быть. Нечего делать солнцу в человеческом укрытии, а если понадобится свет, его можно честь по чести получить от лампы, или свечи, или, может быть, достаточно растопленного очага, в отблесках которого делаешь свою тихую сидячую работу. Теперь же пришлось раздобывать вороха плотной материи на шторы, да еще какие-то приспособления, чтобы их привесить. Приобретение влетело в копеечку, а кройка и подшивка оказались совершенно мне не по зубам, я сдался и пригласил на это дело знакомую, у которой в доме прежде жил Карл Вольфскель, трудолюбивую, энергичную женщину, содержавшую больного мужа и прирабатывавшую шитьем. Так что с этой трудностью в конце концов управились. Но был еще пол. Обить его войлоком от стены до стены? Боже упаси! Покрыть линолеумом? Покрасить и натереть мастикой? Что-то обязательно надо было сделать, нельзя же, чтобы на полу появились безобразные пятна от готовки — да мало ли что можно расплескать.