Фрэнк Сарджесон - Избранное

— Слава богу, что не видел,— отозвался я.

— Действительно слава богу. Ты бы, наверно, сделал что-нибудь не то.

— Как это?

— Ты бы, наверно, попытался помочь ему.

— Возможно,— согласился я. Мне было лестно такое услышать.

— Прошли бы вы с ним метров пятьдесят, и его бы забрал полицейский, а может, и тебя в придачу.

— Возможно,— согласился я.— Вполне возможно.

— Будь в те времена полиция, представляю, что сталось бы со всеми этими новозаветными историями.

— Это верно. Времена переменились.

— Само собой. С полицией шутки плохи. Ну и жизнь.

— Это точно,— согласился я.

— А вот один писатель считает, что пьяный матрос ближе к богу, чем пресвитерианский священник.

— Честертон, что ли?

— И у него, черт возьми, есть доказательства!

— Разумеется, есть,— сказал я.

— А я оставил пьяного матроса умирать на свалке — пусть его вырвет собственным сердцем. А увидь я, что у пресвитерианского священника сломалась машина, я бы наверняка протянул ему руку помощи.

— Такие времена. Как они переменились.

— И люди тоже переменились.

— Не могли не перемениться. Если б я вмешался, он бы меня возненавидел, правда? Господи, неужели надо было тащить его в полицию?

— Тебя бы за это никто не осудил.

— Так что же, теперь не верить в христианские добродетели?

— Нет, раз они неприменимы.

— Конечно, неприменимы. Наверно, он вернулся на корабль, вспоминал там, как весело провел времечко на берегу, и посмеивался.

— Если он был пьян, так оно и было.

— Он был пьян. Через час я видел его возле причала. Он брел, пошатываясь.

— Старый дуралей,— сказал я.— Забудь об этом.

— Не могу. А вдруг он умер? Я прошелся мимо него взад-вперед и ушел.

— Времена переменились.

— Но люди не все переменились. Я вот, например.

— Ты поступил правильно.

— Знаю. Поступив неправильно.

— Забудь об этом,— сказал я.

— Не могу. Господи, если б я мог! Прошелся мимо него взад-вперед и ушел. Я поступил неправильно и в то же время правильно. Мне кажется, я схожу с ума.

— Брось,— сказал я.— Давай выпьем еще и забудем об этом.

В юности я ходил в унитарианскую церковь. В те времена многие молодые люди считали своим долгом посещать унитарианскую церковь. Этим они хотели показать, что стали взрослыми и мыслят независимо. В наши дни, если молодые люди хотят показать, что стали взрослыми и мыслят независимо, они, скорее всего, вступят в коммунистическую партию.

Итак, я ходил в унитарианскую церковь. Насколько я помню, туда приходило еще с десяток молодых людей. Иногда чуть меньше. Но что-то меня во всем этом смущало. Правда, я никак не мог разобраться, что именно.

Но вот однажды в полдень я отправился погулять в Бухту свободы. Возможно, вы и не знаете, но Бухта свободы в той части Окленда, где кончается улица Хобсон. Примечательнейшее место. Что может быть приятнее для новозеландского поэта — если только он не влюблен без памяти в агатисы [25] Хвойное дерево семейства араукариевых. и медососов [26] Птица, известная своим чудным пением и способностью к подражанию. ,— чем поселиться в этом местечке.

Итак, как я уже говорил, однажды в полдень я отправился погулять в Бухту свободы и встретил там здоровенного матроса; в брюках, перетянутых чуть ниже колена ремешками, широко вышагивая, матрос вел за руку маленькую дочурку, и девочке, чтобы поспеть за отцом, приходилось бежать вприпрыжку. Вдруг оба они скрылись в баре. Я был просто шокирован. И вы не осудили бы меня, если бы знали, до чего строги были мои родители. И хотя я ходил в унитарианскую церковь, изображая тем самым взрослого и независимо мыслящего человека, на самом деле я совершенно не знал жизни. С того места, где я стоял, было видно, что делается в баре, и я увидел, как бармен налил кружку пива и поставил ее перед матросом. У девочки под мышкой торчала тряпичная кукла; малышка приподнялась на носочки и попыталась заглянуть за стойку бара, а потом подошла к выходу и стала усаживать куклу на ручку двери.

Теперь я могу признаться, что в те времена совершенно не знал жизни. Мои родители были слишком строги. Правда, я читал кое-какие книги и увлекался «Кентерберийскими рассказами» Чосера. Так вот, я стоял и наблюдал, как девчушка пытается усадить тряпичную куклу на ручку двери, и все мои сомнения насчет меня самого и унитарианской церкви разом исчезли. Передо мной наяву кентерберийские истории! Я едва помню, как очутился в баре, но я все-таки вошел туда. И выпил с матросом две полпинты пива. И конечно, услышал от матроса истории, напоминавшие «Кентерберийские рассказы». И он называл меня «приятелем». А его дочурка показала мне свою куклу. Куклу звали Шалтай-Болтай, и ее можно было чистить в химической чистке.

Да, все это случилось давным-давно. Та девочка уже взрослая, и мыслит она гораздо независимей, чем я. Вот только что она заглянула мне через плечо и сказала: «Ну ты, дурачина, зачем же обо всем этом писать?»

Хорошо, что я не женился на Мейбл Теттеринг, а ведь она так искусно играла в гляделки на той единственной вечеринке унитариев, на которую я успел сходить.

Она уже умерла — та женщина, что когда-то встречала меня у двери на кухню, зажав в руке кусок простого мыла. В те времена я работал разносчиком молока. Эта женщина задолжала фирме, на которую я работал; каждую субботу она должна была отдавать мне деньги за молоко, купленное на неделе, и в придачу часть долга. Так вот, я вообще ничего от нее не получал. И все из-за этого куска мыла.

Никогда не забуду те субботние утра. У этой женщины было против меня два козыря. Она всегда стояла на верхней ступеньке лестницы, а я — на нижней, и она всегда выходила ко мне с куском простого мыла. Обычно мы спорили. Поначалу я был тверд. Мой заработок зависел от того, сколько денег я получу со своих клиентов. А с этой женщины я ни разу не получил ни гроша. Чем дольше я спорил, тем крепче женщина стискивала в руках кусок мыла, и руки ее — только что вынутые из лохани с водой — были морщинисты и бескровны. Глаза мои впивались в ее пальцы, потом в мыло, и вскоре я уже не в силах был смотреть этой женщине в глаза. Я начинал что-то бормотать себе под нос и плелся прочь.

Нередко я задумывался: а знает ли эта женщина о той власти, которую имеет надо мной кусок простого мыла, и так ли успешно, как меня, обезоруживает она им других разносчиков. Я был почти уверен, что знает. Иногда я встречал эту женщину на улице — в те часы, что не работал. О том, что она узнавала меня, я догадывался лишь по твердому, пристальному взгляду ее колючих глаз.

И еще, проходя мимо меня, она вечно засовывала руку в свою сумку, и у меня всякий раз возникала странная уверенность, что в сумке у нее кусок мыла. Это был ее талисман, способный творить чудеса, способный очерчивать вокруг нее круг, в который самым отчаянным мерзостям жизни вовек не проникнуть.