Фрэнк Сарджесон - Избранное

У дороги, там, где миссис Кроули обычно поджидал грузовик, теперь была автобусная остановка с навесом и киоск. Берег был сплошь застроен летними домиками, и всюду бродили юноши и девушки в шортах. Когда я увидел, что хижина Кроули стоит на своем месте, я подумал, что мне это мерещится. Но она действительно стояла там и, если не считать того, что заново была обшита толем, выглядела по-прежнему. Миссис Кроули возилась в огородике. Я едва узнал ее. Она вся сморщилась, а спина ее так согнулась, что, казалось, ее уже не разогнуть. Рот совсем провалился, а подбородок выпирал вперед, еще больше напоминая носок башмака. Она меня, разумеется, не узнала, и мне пришлось кричать, чтобы она меня расслышала, к тому же она почти ослепла. Когда я сказал, что я Фредди Колмэн, и она вспомнила, кто такой Фредди Колмэн, она провела руками по моему лицу, словно желая удостовериться, не обманываю ли я ее.

— Ну надо же, приехали,— сказала миссис Кроули, и когда я похвалил ее огород и спросил, часто ли она обновляет живую изгородь, она пригласила меня в дом.

Хижина и внутри почти не изменилась. Стены были по-прежнему обшиты мешковиной, чтобы не продувал ветер, но набитых мхом матрасов осталось только два. На одном спала миссис Кроули, на другом Джо, и оба были застелены. Стол тоже был накрыт, но блюда скрывало кухонное полотенце. Я не знал, с чего начать разговор. Я был слишком взволнован. Миссис Кроули сидела и разглядывала меня, вытянув вперед шею, а я старался не смотреть на нее.

— Хорошо, что пришли рано,— сказала она.— Если бы вечером, я бы испугалась.

— Вот как,— сказал я.

— Да,— сказала она.— Он всегда приезжает поздно. Самым последним автобусом.

— Вы, верно, говорите о Джо,— сказал я.

— Да. О Джо,— сказала она.— Он всегда приезжает последним автобусом.

Я спросил ее, как поживают ее дочери, но она пропустила вопрос мимо ушей. Она все говорила и говорила о Джо, но я не мог ничего разобрать и поднялся, чтобы уйти. Она предложила мне чашку чаю, но я поблагодарил и отказался. Мне хотелось поскорее убраться оттуда.

— Вы приготовили для Джо рождественский обед,— сказал я и кивнул на стол.

— Да,— сказала она.— Я приготовила, что он любит.

И тут она сняла со стола полотенце. Угощение было хоть куда. Окорок, фрукты, пирог, орехи — лучшего на рождество и не придумаешь. Я опешил — в прежние годы они о таком не могли и мечтать. Джо, видно, неплохо зарабатывал, я ему даже немного позавидовал.

— Джо будет доволен,— сказал я.— А кстати, чем он занимается?

— Он приедет,— сказала она.— Я приготовила все, что он любит. Он приедет.

Что толку было с ней разговаривать, и я ушел.

Я вышел на дорогу, и мне стало немного легче. Я стал вспоминать, как миссис Кроули обожала своего Джо. Она его, во всяком случае, не потеряла. Перед глазами у меня встала хижина, стол с рождественским угощением, и у меня повеселело на душе. У меня самого жизнь как-то не удалась,— да и в мире все было нескладно, и, однако, на свете есть вещи, которыми можно восхищаться и за которые надо благодарить судьбу. Миссис Кроули все-таки не потеряла сына. И я шел и раздумывал, каким он теперь стал, этот Джо Кроули.

Когда я снова вышел на дорогу, там уже стоял автобус, и водитель ел сандвич. Я подошел к нему.

— Здравствуйте,— сказал я.— Скажите, что это за парень, Джо Кроули?

— Джо Кроули,— сказал он.— Такого не встречал.

— Вот как,— сказал я.— А вы давно тут работаете?

Он сказал, что пять лет. Тогда я указал в сторону пляжа.

— Вы знаете миссис Кроули? — спросил я.

— Еще бы,— сказал водитель.— Эта старуха каждый вечер сидит здесь на остановке и дожидается последнего автобуса.

И он рассказал мне все, что о ней знал. Люди говорят, раньше сын ее приезжал по нескольку раз в год, а потом стал наведываться только на рождество. И всегда он приезжал последним автобусом, а уезжал утром первым рейсом. Но вот уж много лет как вовсе не появляется. Никто толком не знает, чем он занимается. Ходили слухи, будто был букмекером, некоторые уверяли, что он попал в тюрьму, другие — что удрал в Америку. А вот дочери повыходили замуж и разлетелись кто куда, хотя одна из них время от времени вроде пишет матери. Миссис Кроули не пропускает ни вечера, в любую погоду и летом и зимой сидит на этой остановке и дожидается, не приедет ли последним автобусом ее Джо. Старуха до сих пор тем живет, что собирает сосновые шишки и продает их, но только уже мешок поднять не может — волочит за собой; а когда она снимала со скал мидий, ее не раз сбивало волной и она чуть не тонула. Она, конечно, получает пенсию, но говорят, будто она не тратит из нее ни гроша и питается чем бог пошлет. И если когда что и купит, то это, говорит, для Джо.

Я выслушал водителя. И пустился дальше в путь. На душе было скверно. Все печали, что я сам испытал в жизни или испытали другие, казались такими ничтожными по сравнению с печалями миссис Кроули. С презрением смотрел я на щеголеватых молодых людей в шортах и думал о старухе, которая сидит там в своей хижине перед праздничным рождественским столом и ждет; комната прибрана и подметена, и кровать Джо застлана свежими простынями. И я представил себе, как все эти годы она работала в своем огородике, выкапывала съедобные ракушки, снимала со скал мидий, собирала шишки и гнула спину так, что и не разогнуться, теперь она едва походила на человеческое существо. И все это она делала ради Джо. А что такое был этот Джо — и смотреть-то не на что; и теперь этот Джо еще жив, даже не навещает мать, а она изо дня в день ждет его на автобусной остановке. И все-таки, поймите, я не виню Джо. Я же знал, она сама его набаловала, и ведь еще ребенком я смутно понимал, что любовь миссис Кроули к сыну таит в себе что-то трагическое. Так оно и случилось. Но до прошлого рождества, до самого того дня, когда я шагал по шоссе в надежде устроиться на ферму, я не понимал, что самые трагические, мрачные стороны жизни таят в себе и нечто прекрасное.

Это было в годы депрессии, в тяжелые времена. А тяжелые времена — это совсем не то что добрые времена: люди живут по-другому. Многое становится безразличным. Например, во что одет. На улице без конца натыкаешься на таких же бедолаг, как ты сам. Но что ни говори, депрессия внесла в жизнь дух братства, которого теперь уж нет и в помине.

В те годы люди жили где придется: в сараях, в прачечных, на задворках домов у чужих людей. Я жил в старом сарае, бывшей конюшне, и, в общем, не тужил, вот только крысы… Местечко тихое, на окраине городка, и жили мы вдвоем: напарник мой, как и я, из безработных и, как я, на общественных работах. С женой Тэд не ладил, и чуть что не так — сразу ко мне в сарай, и мы уже вдвоем. Потому и за жилье я платил вдвое меньше, а в тесноте — не в обиде. К тому же Тэд наберет, бывало, где-то разных досок и смастерит столик или еще что-нибудь. А однажды принес кучу обрезков со свалки, что неподалеку, и мы с ним на пару соорудили камин: сарайчик наш сразу стал преуютным, а к зиме это очень даже кстати. На жизнь нам грех было жаловаться. Еды хватало, правда, пришлось несколько раз залезть в сад к одному китайцу, когда порастранжирили все денежки в кабачке. Как холостому, мне дали работу всего на полтора дня в неделю и плату в четырнадцать шиллингов. А Тэду побольше, но у него жена, и это им на двоих.