Фрэнк Сарджесон - Избранное

— Гадай хоть до завтра, все равно не догадаешься, что я сделал,— говорит Джонни,— Я стал подниматься ни свет ни заря и всю свою работу успевал переделать, когда она еще спала. А потом свободен, иду восвояси и по дороге могу стоять перед ее домом сколько вздумается. И один раз утром, когда она вытряхивала коврик, подошел к ней и говорю — хочу, мол, купить леденцов. Я всегда их любил.

Это я в первый раз с ней заговорил. Стою и весь дрожу.

Правда, была зима.

Не надо гнать лошадь тех маори, старуха услышит и начнет скандалить. Лошадь паслась у дороги и забрела сюда. Хозяин сказал — нарочно подстроено. Старуха сказала — если эта кляча не уберется, выпалю в нее из ружья. Она бьет из ружья ястребов, и если завидит на своей земле чужого гуся или козу — тоже пристрелит, и Джонни говорил, она заставляет его зарывать трупы, а если кто начинает разыскивать пропажу, отчаянно трусит. Ладно, не тронем эту лошадь, пускай пасется.

— Да,— говорит Джонни,— не заговори я с ней в тот первый раз, не засадили бы меня в Борстл.

Болотный мох называется сфагнум. Торговцы цветами его покупают. А вода в речке спала, ведь уже несколько дней нет дождя. И она прозрачная, хоть и кажется бурой, потому что дно бурое, покрыто бурым илом, под водой он больше похож на звериную шкуру. Он тянется между бревнами, есть огромные, их снесло половодьем, нагромоздило друг на друга, получились запруды. Маори идут вброд навстречу течению, шарят палками под краями запруды и выбрасывают на берег угрей. И берут с собой котелок для смолы каури. А по застрявшим бревнам нетрудно перейти на другой берег, идешь по траве — и на каждом шагу из-под ног скачут и взлетают всякие насекомые. И, кувыркаясь, снижается голубь-трубач. Слышно, как он щелкает клювом в каких-нибудь двух футах от тебя.

— Да,— говорит Джонни,— поймали меня. В то утро я попросил ее погасить газ, и она погасила. Очень я тогда удивился. Не думал, что и ее так же разобрало, как меня. А про полицейского забыл. Он всегда проходил по улице, а тут видит, дверь открыта и в лавке темно. Мы его и не заметили, пока он не посветил фонариком.

Очень мне тогда было жалко маму мою, говорит Джонни.

Что ты теперь станешь обо мне думать? — говорит он.

— И надолго тебя посадили, Джонни?

— Почти два года продержали. Засадили в тюрьму. А там столько дурного творилось, я за весь свой век столько не нагрешил. И после отец не пустил меня на порог, но мама была добрая. Она упросила старшого из Армии спасения пристроить меня матросом, и, пока тот корабль готовился к плаванью, мама все время плакала. Но она взяла у одной подруги денег взаймы и испекла мне на дорогу очень славный пирог. Я два раза ходил на том корабле, но только подручным кочегара. Вот я и нанялся на место получше, на другом корабле, и много плавал, а потом пришел новый боцман, и попал я в беду. Он узнал, что я сидел в тюрьме, и хотел от меня кой-чего, а я не поддался, вот и попал в беду. Я пожаловался помощнику капитана, а он меня и слушать не стал.

Идти в зарослях чайного дерева было ничуть не прохладнее, да еще в гору. Жаркий воздух недвижен, насыщен пряным ароматом и словно загустел. Мелкие цветы роняют лепестки; свежие семенные коробочки, ярко-красные, раздвоенные, похожи на жокейскую шапочку, посередине торчит тонкое перышко; у старых перышко давно отпало, но и они еще не раскрылись. Так же как в сосновых шишках, семена в них могут сохраняться годами.

— Ну и вот, один раз в здешнем порту решил я уйти с корабля,— говорит Джонни.— Двинулся поездом в глубь страны, потом стал ходить искать работу. Лето было хорошее, если и на ночь нет крыши над головой — не беда. Только плохо начинать день, если проснулся поутру, а чашки чая и той не выпить. Ну и вид у меня не больно приличный, умыться нечем — ни мыла, ни воды нету, правда, осколок зеркала при себе, гляжусь, когда причесываюсь.

Знаешь, Дэйв, у меня как волосы отрастут, такие они длинные, шелковистые, тебе даже приятно было б их погладить.

Бывало, наймусь на какую-нибудь ферму и рад бы там остаться, да только, если в доме есть молоденькая девчонка, я там нипочем не задерживался. Бывало, фермер с хозяйкой уедут на весь день в город, а я остаюсь один с девчонкой. Нет, ни разу ничего такого не случилось, но поглядел бы ты на меня. Бывало, сразу, хочешь не хочешь, ухожу от дома подальше, а за оградой, чем бы работать, только и делаю, что молюсь.

Теперь подъем по-настоящему крут, и начинается лес. Остановились передохнуть, меж деревьями видно — по ту сторону долины, над горным гребнем, скользит темное пятнышко. Похоже на ястреба, но ведь ястреба отсюда не разглядишь.

— Нет, никогда ничего такого не случалось,— говорит Джонни.— Только всякий раз, бывало, бросаю хорошее место, иду в ближний поселок и давай пить, покуда не пропью все заработанное до последнего гроша. Вот я и обрадовался, когда пришел сюда, потому как здесь был один Седрик, никакого мне соблазна. И он был мне по душе. Покуда не вырос, такой славный был мальчонка. И я думал, помогу матери вырастить его хорошим парнем.

Но до чего ж мне одиноко бывало в эти годы. Не думал я, что так долго тут проживу. Иной раз думаю — вот бы пошел, нанялся матросом, а наутро бы проснуться, глядь — а я опять в Лондоне.

До чего хотелось увидать уличные фонари.

И рыбные лавки тоже.

От милой моей мамы письма стали совсем редко приходить. Она писала, что глаза слабеют, нужны ей новые очки. И ей уже скоро семьдесят. И хотела бы, чтоб я вернулся домой, рада бы меня повидать, но, если у меня хорошая работа и живется сытно, пускай я лучше не приезжаю.

Вот так я и живу. Погляди на меня. Никогда я досыта не ем, и знала бы моя мама, до чего одиноко бывает в такой богом забытой дыре.

Чем выше поднимаешься, тем гуще лес. Вдали уже ничего не видно, кроны деревьев смыкаются над головой, зато не надо больше продираться сквозь кустарник. Тут растет папоротник, но, слава тебе господи, уже нет колючих лиан. И на гребне слишком сухо для древовидных папоротников пунга. Внизу они разрастаются огромные, широченные, размах с тележное колесо. Черный ствол, а на нем зеленое колесо. Этакая нахальная силища, и чудится в них что-то злобное — может быть, как раз потому, что уж очень они самоуверенно-спокойны, ни звука, ни движения. А лианы свисают точно канаты, лохмотьями свисают мхи, висячая бахрома в процеженном зеленью солнечном свете. И душный запах трухи и перегноя, из которых вымахивают полные жизни деревья.

— Покуда Седрик был маленький, мне не так тошно было,— говорит Джонни.— Он меня очень даже любил. Всегда ему было любопытно глядеть, как я работаю. А потом стал уходить один. И я уж, не хуже его матери, тоже не знал, где он бродит и что выделывает. Пробовали мы его удержать, чтоб не бегал к Рэнджи, да ничего хорошего из этого не получилось. Потому что, бывало, думаем, опять его туда понесло, ан нет. Иной раз уйдет в лес, и до самой ночи его нет как нет. Сперва мы думали, может, он заблудился.