Лидия Дэвис - Что-то со мной не так (сборник)

Был еще один неприятный момент, то есть не то чтобы действительно плохой, но тоже неловкий, – это когда я должен был уезжать. Время пришло, и я начал дрожать и ощущать пустоту, словно внутри меня ничего не осталось, как не осталось и ничего, что поддерживало бы меня на ногах. И вот этот момент настал, все было готово, и мне пора было уходить, тогда это был всего лишь поцелуй, короткий, словно мы боялись того, что может последовать за поцелуем, и она была почти рассеянна, протянула руку к крючку, прибитому возле двери, сняла с него старую сине-зеленую рубашку и вложила ее мне в руки, чтобы я взял ее с собой. Мягкая ткань пахла ею, и потом мы стояли, прижавшись друг к другу, глядя на листок бумаги, который она держала в руке, и – это я помню хорошо – я крепко сжимал рубашку. Таковы были последние минуты две, потому что мы подошли к концу: все всегда проходит, вот прошло и это, конец.

Может, все складывается правильно, может, ты ничего не потерял, сделав это, не знаю. Нет, в самом деле порой, когда ты думаешь об этом, ты чувствуешь себя настоящим принцем, чувствуешь себя королем, а в другой раз ты боишься – не все время, а иногда – боишься того, какое воздействие это окажет на тебя в дальнейшем, и непонятно, что с этим теперь делать.

Уходя, я один раз оглянулся, дверь все еще была открыта, я увидел, что она стоит в глубине комнаты, в темноте, я мог различить только ее белое лицо, все еще повернутое мне вслед, и ее белые руки.

Думаю, ты дошел до того состояния, когда смотришь на эту боль так, будто она в трех футах от тебя лежит в коробке, в открытой коробке, где-нибудь на подоконнике. Она твердая и холодная, как металлический брусок. Ты просто смотришь на нее и говоришь: ладно, возьму ее, так и быть. Вот что она собой представляет. Ты знал о ней все даже прежде, чем все это затеял. Ты знаешь, что боль – неотъемлемая часть всего этого. И ты не сможешь потом сказать, что удовольствие было бо́льшим, чем боль, и поэтому готов все повторить. Это не имеет никакого отношения ни к чему. Ты не можешь ее измерить, потому что боль приходит потом и остается дольше всего другого. Так что вопрос на самом деле состоит в том, почему боль не заставляет тебя сказать: я никогда больше этого не сделаю. Даже когда боль так сильна, что ты должен был бы это сказать, ты не говоришь.

Вот почему я просто трезво думаю об этом – о том, как можно было заплатить 600$, а скорее 1000$ и остаться с одной старой рубашкой в руках.

Мистер Бердофф приехал в Кельн на год и остановился в семье симпатичного служащего, чтобы изучать немецкий язык. Мероприятие было плохо продумано и обречено на неудачу, потому что, как станет ясно впоследствии, бо́льшую часть времени он потратит впустую и мало преуспеет в немецком.

Он с большим энтузиазмом пишет старому школьному другу в Америку о Германии, Кельне, доме, в котором живет, и своей помпезной комнате с великолепным видом на горы, возвышающиеся за строительной площадкой. Но, хоть нынешняя ситуация и кажется ему совершенно новой, на самом деле он уже много раз оказывался в такой и прежде – без впечатляющих результатов. Для его школьного друга все это звучит слишком знакомо: дом, набитый безделушками, шумная хозяйка, ее неуклюжие дочери и одиночество собственной спальни, исполненный лучших намерений преподаватель языка, усталые студенты и чужие городские улицы.

Не успевает мистер Бердофф установить распорядок, который считает продуктивным, как впадает в апатию. Он не может сосредоточиться. Он слишком нервничает, чтобы отказаться от сигарет, а от сигарет болит голова. Он не в состоянии прочесть ни слова в учебнике грамматики и почти не испытывает удовлетворения, когда ценой невероятных усилий ему удается постичь какую-нибудь лингвистическую конструкцию.

Мистер Бердофф ловит себя на том, что начинает думать о ленче задолго до того, как настает время спуститься в столовую. Он сидит у окна и курит. Он уже улавливает запах супа. Стол в столовой уже застелен кружевной скатертью, но еще не накрыт к ленчу.

Мистер Бердофф вглядывается в строительную площадку позади пансиона. В котловане три крана кланяются, распрямляются и поворачиваются из стороны в сторону. Крохотные фигурки рабочих далеко внизу неподвижно стоят группами, сдвинув руки в карманы.

Суп будет жидким и прозрачным, с плавающими в нем под кольцами поднимающегося пара печеночными клецками, кружочками растительного масла на поверхности и крапинками петрушки. Скорее всего после супа подадут тощую говяжью котлету, а после котлеты – ломтик сладкой выпечки. Она уже в духовке, и мистер Бердофф чувствует ее запах. Доносящиеся со стройплощадки звуки – скрежет мощных кранов и бульдозеров – заглушает звук пылесоса, работающего в коридоре за дверью. Потом пылесос перемещается в другую часть дома. В полдень механизмы внизу замирают, а минуту спустя в наступившей вмиг тишине мистер Бердофф слышит голос хозяйки, скрип половиц в нижнем зале, а потом веселое позвякивание столовых приборов. Именно этих звуков он и ждал, поэтому выходит из комнаты и отправляется вниз на ленч.

Его преподаватель немецкого – приятный и жизнерадостный человек, и на уроке все хорошо проводят время. Мистер Бердофф с облегчением замечает, что, хоть его знания весьма слабы, он – не самый плохой ученик в классе. Во время занятий многие устные упражнения произносятся хором, и он с удовольствием к нему присоединяется. Ему нравятся маленькие рассказики, понимание которых дается классу с таким трудом: например, о том, как Карл и Хельга отправляются осматривать достопримечательности и как в конце их ждет небольшой сюрприз. Осилив рассказ, ученики выражают радость раскатами смеха.

Мистер Бердофф сидит рядом с маленькой гавайской женщиной и не отрывает взгляда от ее ярко-красных губ, пока она мучительно старается описать свою поездку во Францию. То, как запинаются ученики, пытаясь говорить по-немецки, выглядит очень мило; такая неприкрытая беспомощность придает им вид неподдельного простодушия.

Мистер Бердофф испытывает растущее влечение к гавайке, которая пересела на стул, стоящий прямо перед ним. На каждом уроке он неотрывно смотрит на ее блестящие черные волосы, стянутые в хвост на затылке, на ее узкие плечи и нижнюю часть ягодиц, слегка выпирающую между спинкой и сиденьем стула в нескольких дюймах от его колен. Он с жадностью ловит взглядом ее аккуратно скрещенные ноги, ее балетку, нервно подергивающуюся вверх-вниз, когда она с трудом отвечает на вопрос преподавателя, а когда она пишет – на ее изящную руку, которая ровно движется поперек страницы, а потом исчезает, возвращаясь в исходную точку.