Орхан Памук - Мои странные мысли

– Они говорили, что в бузе слишком много сахара, – шептал он, продолжая смотреть телевизор и передавая все комментарии покупателей к распроданной партии.

– Ну, у меня не было выбора, вчерашние остатки были слишком кислыми, – отвечала Райиха, защищая, как всегда, смесь, которую готовила.

Мевлют рассказывал ей, как весь день думал о странном вопросе, который задала ему в одном из домов, пока он отвешивал бузу на кухне, старая дама. Указывая на его фартук, дама спросила: «Ты сам это купил?» Что она имела в виду? Цвет фартука? Или хотела сказать, что такое обычно носят женщины?

По ночам Мевлют следил, как весь мир превращается в волшебную страну теней, темнота накрывает закоулки города и дальние улицы вздымаются сквозь туман, как скалистые утесы. Автомобили, гонявшиеся друг за другом в телевизоре, были такими же странными, как и те улицы ночью.

Райиха.Иногда Мевлют вылезал из постели посреди ночи, брал со столика, стоявшего в дальнем углу комнаты, сигарету, зажигал ее и курил, глядя на улицу сквозь щель в занавесках. Я лежала и смотрела на его силуэт в свете фонаря, гадала, о чем он думает, и хотела, чтобы он вернулся в кровать. Иногда он так задумывался, что я вставала сама, выпивала стакан воды, проверяла, хорошо ли укрыты девочки. Наконец он возвращался ко мне, пытаясь скрыть свое стеснение.

– Это ничего, – говорил он мне. – Я просто задумался.

Мевлют любил летние вечера, потому что он мог тогда проводить время с нами. Но позвольте рассказать вам то, о чем он сам вам никогда не скажет: мы зарабатывали летом намного меньше денег, чем зимой. Мевлют держал окна открытыми весь день, очевидно для мух, залетавших в дом, и для всей этой пыли со зданий, которые сносили ради строительства на их месте нового проспекта; весь день он смотрел телевизор, одновременно приглядывая за девочками, смеявшимися и игравшими или в заднем саду, или на улице, или на дереве, прислушиваясь, не начали ли они драться и не пора ли их разнимать. Иногда вечером он без всякой причины терял терпение, и если был достаточно зол, то уходил из дому, хлопая дверью (девочки в конце концов к этому привыкли, но это всегда их немного пугало); шел он обычно в кофейню поиграть в карты или сидел с сигаретой на крыльце. Иногда я садилась рядом, и девочки тоже приходили. Их подружки вскоре сбегались со всех углов, и, пока наши дочки играли с ними в свои игры на улице или в саду, я сидела на крыльце при свете фонаря, просеивая рис на плов, который потом Мевлют продавал в Кабаташе.

На этих ступеньках я познакомилась с Рейхан, женщиной, которая жила через дорогу, двумя домами ниже. Однажды она высунула из окна голову на улицу и сказала: «Я думаю, ваш фонарь ярче нашего!» – после чего захватила свое шитье и пришла посидеть со мной.

– Я из Восточной Анатолии, но я не курдянка, – сказала она так, как будто говорила о своем возрасте.

Она была по меньшей мере лет на десять-пятнадцать старше меня. Она восхищалась моими руками, которыми я просеивала рис.

– Посмотрите на эти руки, гладкие, как у младенца! Ни единой морщинки! Посмотрите, как быстро они двигаются, словно голубиные крылья, – говорила она. – Ты должна заниматься рукоделием, поверь мне, ты заработаешь больше, чем я и этот ангел, которого ты получила в мужья. Я рукоделием зарабатываю больше, чем мой супруг на своей полицейской зарплате, и ему это очень не нравится…

Когда Рейхан было пятнадцать, ее отец решил – ни с кем не советуясь – отдать свою дочь торговцу войлоком, так что ей пришлось сбежать с будущим мужем из дома с одним только маленьким узелком, жить в Малатье и никогда больше не видеть ни отца, ни других родственников. Она была одной из семи детей в крайне бедной семье, но не считала это оправданием того, что ее пытались продать, и до сих пор спорила с родственниками, как будто они были прямо перед ней.

– Какие же бывают на свете родители, Райиха! Они не только не считаются с дочерьми, они даже не позволяют дочерям хотя бы издалека посмотреть на мужчин, за которых не задумываясь их выдают, – говорила она, качая головой и не отводя взгляда от своего рукоделия.

Рейхан страшно огорчало то, что отец пытался продать ее без обязательств заключить государственный брак. Однако она, убежав от него со своим суженым, настояла на государственной регистрации.

– Мне еще надо было ставить условие – жить без побоев, – говорила она иногда, смеясь. – Никогда не забывай, как тебе повезло с Мевлютом.

Рейхан притворялась, что не верит тому, что существуют мужчины вроде Мевлюта, которые ни разу не ударили своих жен, и утверждала, что, должно быть, дело во мне. Она постоянно просила меня повторить историю того, как я нашла моего «ангельского мужа», как мы встретились и понравились друг другу на свадьбе, как Мевлют через посредников отправлял мне письма, пока был на военной службе. Ее муж, служивший в полиции, бил ее каждый раз, как напивался ракы, так что по вечерам, когда стол накрывался для выпивки, она садилась и ждала. Как только муж начинал вспоминать какой-нибудь очередной допрос, в котором участвовал, – что обычно было первым знаком приближающегося избиения, – она вставала, брала свое шитье и шла ко мне. Если я была в это время в доме, меня предупреждал о ее появлении на нашем крыльце голос ее мужа Неджати, уговаривавшего: «Пожалуйста, вернись домой, моя любимая Рейхан, я больше не буду пить, обещаю». Иногда я брала девочек с собой и садилась на ступеньках крыльца с ней.

– Аллах, хорошо, что ты пришла, давай посидим вместе немного, он скоро завалится спать, – говорила Рейхан.

Когда Мевлют зимними вечерами продавал бузу, она приходила к нам и садилась смотреть за семечками телевизор со мной и девочками, рассказывая им истории, от которых они смеялись весь вечер. Она улыбалась Мевлюту, когда тот возвращался поздно ночью, и говорила ему: «Благослови Создатель счастье вашего очага!»

Мевлют чувствовал, что это самые счастливые годы его жизни, но обычно он держал подобные мысли глубоко в себе. Если бы он позволил себе подумать о том, как счастлив, он мог бы потерять все это. В жизни всегда хватало причин для гнева и ругани, заслоняющих любое мимолетное счастье. Он не выносил, что Рейхан постоянно торчит в их доме допоздна, суя свой нос в их дела. Иногда Фатьма и Февзие начинали спорить, крича и визжа друг на друга, а затем заливались слезами. Это выводило его из себя. Он приходил в ярость, когда люди просили его принести назавтра не меньше десяти стаканов бузы, а на следующий вечер притворялись, что их нет дома, хотя Мевлют подолгу звонил в дверной звонок. Он багровел, видя по телевизору, как мать из Кютахьи рыдает из-за смерти сына, убитого в Хаккари в результате нападения на военный конвой курдских повстанцев. Он не выносил паникеров, которые перестали покупать плов и бузу на улице только потому, что на Украине произошла авария на Чернобыльской АЭС, и считали, что ветер наверняка донес радиоактивные облака до Стамбула. Он не мог сдержаться, когда дочери вновь отрывали руку куклы, которую он только что с тщательностью приделал. Он еще терпел, когда ветер качал телеантенну и в телевизоре появлялись белые пятна, которые носились по всему экрану, как снег, но терпение его лопалось, когда весь экран покрывался тенями и изображение скрывалось в тумане. Он злился, когда во всем районе отключалось электричество посреди передачи с народными песнями. Он выходил из себя, когда новости были полны известием о покушении на президента Озала и кадры (их Мевлют видел до того по меньшей мере раз двадцать), показывающие скорчившегося на полу несостоявшегося убийцу, внезапно прерывались рекламой йогурта «Хайят», и всегда говорил Райихе: «Эти ублюдки и их химический йогурт разрушили уличную торговлю».