Array Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 12

— Речь и музыка есть нечто единое, данное людям для понимания Истины мира. Пение — внутренняя потребность человеческой души. И первое звуковое общение людей было, несомненно, песенным. Древние языки, все без исключения, музыкальны. А речь наших древнерусских городов и площадей? Она была напевна и музыкально организована. В ней отсутствовала какофония. Драгоценные самородки того языка до сих пор сохранены в народе. Пословицы, поговорки, побасенки, шутки, прибаутки, сказы, скороговорки… Это же всё музыка!

Но музыка сама по себе — искусство бессознательного. Я отрицаю в музыке мысль, а тем более какую-либо философию. Для сего даровано Слово. В нём и только в нём заключена мысль. Слово несёт в себе мысль обо всём мире, а музыка — чувство, ощущение, душу мира. И только вместе они есть Истина мира.

Всё значимое, всё истинное обязательно наполнено гармонией звука — музыкой. И эта священная река несёт на своих волнах Слово и раскрывает сокровенный тайный смысл его.

Когда Георгий Васильевич беседовал с Майей, я обыкновенно общался с Эльзой Густавовной. Но тот разговор был общим. И все мы с одинаковым вниманием слушали эти высказывания, понимая, что в них заключено для композитора самое сокровенное и важное…

До той встречи Георгий Васильевич ни разу не говорил со мной о моей творческой работе, кроме как о «Слове…». Я даже не знал, прочёл ли он книгу, подаренную год назад. А тут вдруг, после монолога о музыке и Слове, сразу же обратился ко мне:

— Юрий Николаевич, а вы действительно наблюдали за брачными играми китов? — Речь шла о сцене из романа «Авлакан».

Я ответил:

— Да.

— Но это же грандиозно! Замечательно! Я никогда не читал такого, даже не слышал. Нет, нет, я говорю не только о факте, но и как это исполнено, как передано вами в слове! Честно, такого читать не приходилось. Это ваше, только ваше! Здорово! Прекрасно!

— Георгий Васильевич, я его за эту сцену и полюбила!.. — сказала Майя.

А он вполне серьезно:

— Есть за что.

— Мы с удовольствием читали вашу книгу. Удивительный мир, удивительно добрые люди, удивительные отношения, — сказала Эльза Густавовна. — И какая у вас живая, мыслящая природа. Какой необыкновенно сочный язык! Юрий Васильевич многое просил перечитывать…

— Книга неплохо издана, но очень трудный для моих глаз шрифт, — прервал её Георгий Васильевич. — Вот Эльза Густавовна и выручает. Но я кое-что всё-таки потрогал своим глазом. — Он так и сказал — «потрогал». — У вас свой след в литературе, — добавил определённо. И тут же с нескрываемым интересом: — Ну и как же киты? Приходилось ещё видеть их? И почему вы вдруг оказались в Охотском море?.. Расскажите, пожалуйста, это должно быть очень интересным… И как можно подробнее.

В беседах Георгий Васильевич позволял себе продолжительные монологи, всегда неторопливые, хорошо продуманные и всегда интересные. Но любил и слушать, вызывая собеседника своей заинтересованностью на долгий рассказ. Так произошло и тогда. Георгий Васильевич поначалу «разогрел» меня, задав дюжину вопросов, а потом ещё и добавил:

— Рассказывайте не спеша, времени у нас много, и поподробнее.

Постараюсь как можно точнее передать тот рассказ.

Ранней весной 1964 года я вынужден был бросить работу на Всесоюзном радио, поскольку меня и так должны были уволить за происшедшее в Краснодарском крайкоме партии.

Кубань тогда гремела на всю страну необыкновенными успехами в сельском хозяйстве. Об этом много писали в печати и сообщали постоянно по радио. Первого секретаря крайкома партии лично опекал Никита Сергеевич Хрущёв, и тот, отвечая на внимание вождя, не скупился на всё более и более победные реляции. Однако на местах дела обстояли совсем иначе. Урожайность повышалась посредством приписок и снижения заработной платы сельским труженикам, сокрытием площадей посевов и многими другими махинациями на районном и краевом уровнях. Такие уловки умело скрывались от центра, но в самом крае все, от мала до велика, знали об этом. Я, прилетев в Краснодар, не собирался делать разоблачительные репортажи. Мечтал о добром общении с простыми людьми, счастливо и богато живущими и трудящимися на благо своей земли. Хотелось необычно «вкусно» рассказать о трудовой весне этого благодатного края. Да и проблемные радиоочерки не входили в программу нашей литературной редакции. Своими творческими планами поделился в крайкоме. Тогда было обязательным ставить в известность местное руководство о своем прибытии в командировку, спрашивать совета, куда лучше поехать и даже о чём написать. Мои планы в крайкоме были встречены весьма одобрительно. И я был обласкан властью. Мне выделили персональный «газик» для поездки по районам, сообщили на места, дабы там всячески помогали мне, выделили сопровождающего.

Однако то, что я увидел на кубанской сельщине, что услышал от простых тружеников, начисто лишило лирического настроя. Свято веря, что всё совершаемое на местах, вся эта ложь, все эти махинации, о которых рассказывали крестьяне, не ведомы высокому начальству, я помчался в Краснодар, дабы «открыть глаза» власть предержащим. Ох, эта извечная наша национальная наивность!

После объяснения с секретарем по сельскому хозяйству мне было немедленно предложено завершить командировку и покинуть край. В горячке разговора я назвал очковтирателем не только первого секретаря крайкома, но и самого Хрущёва. Конечно, всего лишь моя горячность, не больше. Однако делу немедленно дали ход. Из Москвы в тот же день пришла телеграмма, отзывавшая меня из командировки, а в гостинице, где я занимал двухкомнатный «люкс» с балконом, предложили сдать его в течение суток. Всё это происходило с утра в пятницу, а вечером в мой «люкс» нагрянула пишущая краснодарская братия. Все они были в курсе происшедшего и все как один считали, что я «молодец». Я и сам так считал, вполне оценив свою «значимость» в борьбе за правду. Кто-то из великих мира сего сказал: «… ничто так не губит душу, как жажда нравиться людям». Но я бы добавил: «и более всего — жажда нравиться самому себе!» О, как я нравился тогда самому себе, готовый доказать всем, на что ещё способен!.. В тот вечер не просто было пьяно и шумно в гостиничном номере, там «творилась история»!.. И продолжение её «творения» совершалось ещё и в субботу, и в воскресенье…

Тот воскресный вечер выдался необыкновенно тёплым, горожан на улицах было много. К ним и обратился я с речью, выйдя на балкон, разоблачая козни «бессовестной краевой власти». Я мало что помнил из совершённого мною, когда в понедельник, почти в полдень, меня разбудил звонок. Доброжелатель, явно изменив голос, сообщил, что в крайкоме только что принято решение передать меня «компетентным органам»: