Array Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 11

Перед моим уходом, стоя у дверей, отец Димитрий сказал мне: „М. П., как вы относитесь к благословению священника?“ Мне стало стыдно. Ведь сколько знаю отца Димитрия, редко когда называл его батюшкой, и вот он деликатно напомнил мне, что он не просто Дмитрий Сергеевич, как я обычно его называл, не просто собеседник, автор книг, а священник, и недопустимо забывать о данном священнику свыше благодатном даре благословлять людей на добрые дела, на маленькие и большие подвиги, на мужество, вселять, укреплять в них веру. А ведь я не всегда просил у отца Димитрия благословения, редко когда целовал его руку, а он не менял оттого своего отношения ко мне. И грустно мне было, когда я прочитал в его книге „Шторм или пристань?“ в числе других и такие слова: „С Лобановым дружба, может быть, только начинается, я почувствовал в нем по духу сродное мне“. Эти слова, характеризуя его как беспредельно великодушного христианина, оставляют во мне горький привкус своего недостоинства перед батюшкой.

Он был действительно сеятель, разбрасывавший повсюду живительные семена. Он любил встречаться с молодежью, не раз приходил на мой семинар в Литературном институте побеседовать с молодыми авторами; переходя от стола к столу, выслушивал, приложив руку к уху, вопросы, отвечал просто и мудро. Он регулярно проводил в Московской библиотеке имени Блока беседы, делая упор на борьбу с алкоголизмом, брал со своих слушателей обеты не пить такой-то срок, а затем вовсе бросить. В той же библиотеке имени Блока в 2002 году отмечалось восьмидесятилетие отца Димитрия. Он усадил меня за столом рядом с собою, среди священников, других людей. С этого места зал был виден, как на огромном ковре: прекрасные лица, яркие, разноцветные одеяния; пришли любящие батюшку люди. Столы заставлены снедью, фруктами, прохладительными напитками, соками, квасами, ни одной бутылки горячительного. Сердечные поздравления, воспринимаемые юбиляром столь обыденно, что иногда он прерывал выступающего: „Хватит, хватит, долго говоришь!“.

Объявили перерыв, и вижу, как отец Димитрий вдруг насторожился, подозрительно глядя на выходящих из зала оживленных мужчин. „Уж не пошли ли они пить?“ — встревоженно спросил он самого себя. А я подумал: „Не из тех ли они, кто дал обет не пить?“».

Вечером 27 июня 2004 года на Красной площади завершился начатый от Храма Христа Спасителя крестный ход с Тихвинской иконой Божьей Матери, и здесь, в грандиозной массе народа у Казанского собора, с раздающимся на всю площадь через усилители торжественным голосом патриарха Алексия медленно доходил до меня смысл услышанного об отце Димитрии Дудко. От случайно встретившегося Петра Синицына я узнал, что батюшке совсем плохо, он так исхудал, что его не узнать. Давно отказался от врачебной помощи, лекарств. Последние шесть дней не принимает никакой пищи. Иногда только глоток святой воды. Дважды за эти шесть дней причащался. Никто не слышал от него за это время ни единой жалобы, ни единого стона. Возвратившись домой, я долго переворачивал в памяти, в душе все связанное с дорогим мне батюшкой, пораженный тем безграничным доверием, с каким он предал себя воле Божией, с таким христианским смирением уходя из жизни. На другой день он скончался, в половине седьмого утра.

Отпевали его в храме Троицы Живоначальной на Пятницком кладбище, что неподалеку от Рижского вокзала. Когда-то в семидесятые годы я изредка ходил сюда, тайком причащался, мне казалось, это место слишком укромное, скрытое, чтобы здесь меня могли встретить знакомые. И вот я теперь стоял в этом же храме, только переполненном скорбящим по батюшке народом.

Заупокойная литургия и отпевание длились долго, шесть часов, служба шла по архиерейскому чину. Лицо, тело его в гробу были прикрыты, видны только руки, даже не руки, а мощи. Прощаясь, я поцеловал их, а потом вспоминал, как при первой встрече с ним мне бросилась в глаза его властная правая рука, лежавшая на колене. И вот — мощи.

Более года, как нет больше с нами отца Димитрия Дудко. От храма — прямая дорожка к Пятницкому кладбищу, затем повернуть налево, идти вдоль бетонной стены, мимо овражка. На склоне овражка и приютилась могилка батюшки. В фонарике горящая лампадка. Его фотография незадолго до смерти — в беззащитном взгляде такая обнаженность души, духа, что, кажется, иного больше и нет ничего, кроме вечного, предчувствия его. Мы стояли здесь втроем — поэт Володя Смык, его жена Марина и я — и дума была у каждого своя. А я думал о том, что вот и обрел батюшка покой рядом со своей матушкой Ниной Ивановной, похороненной тут же несколько лет тому назад. Это о ней в его книге «Подарок от Бога» тот потрясающий момент, когда, глядя на нее в гробу, у разверстой могилы он как о самом очевидном для себя произносит тайно беспощадные, но полные надежд слова: «Что ты ищешь ее здесь, это вытряхнутое что-то, ее здесь нет, и как-то стало странно… Всё, спи до второго пришествия. Твое тело будет лежать здесь, а сама ты будешь свободно бывать где угодно». Какой мощью веры надо обладать, чтобы из затмения страшной земной утраты вырваться туда, где несомненна новая жизнь и где оба они пребудут вместе навечно.

Незабвенный Вадим Валерианович Кожинов как-то в ответ на мои сомнения в востребованности наших идей, нашего русского опыта в будущем, в новых поколениях сказал мне, что ничто не исчезает в историческом «бытии» (его привычное слово), не пропадает ни одно духовное усилие, что всё имеет свои последствия. Оглядываясь сейчас на свой пройденный путь, вижу, что вся жизнь моя — сплошная борьба, начиная с участия в сражении на Курской дуге до сегодняшнего сопротивления новым оккупантам. Пожизненная моя борьба — что называется, на идеологическом фронте. Но должен сказать, что, борясь, я никогда не прибегал к языку политических намеков, пусть кто укажет хоть на один пример обратного. Я считаю, что надо бороться на духовном уровне, и я этому следовал и следую, ибо здесь корень зла, всех идеологических конфликтов. И наоборот, мои противники только тем и занимались, что обвиняли меня в политическом, мягко говоря, злонамерении. Чего стоят уже одни названия рецензий на мои работы: «Было ли „темное царство?“» (о моей книге «А. Н. Островский» в серии «ЖЗЛ»); «Освобождение от чего?» (о моей нашумевшей статье «Освобождение» в журнале «Волга», 1982, № 10). Ну, конечно же, по «расшифровке» автора рецензии, освобождение от всех социалистических основ, коллективизации, индустриализации, марксистско-ленинской идеологии, классовой борьбы, «завоеваний советской литературы» и т. д. Хотя у меня смысл этого слова (следовательно, и самой статьи) совершенно иной. На примере романа М. Алексеева «Драчуны» (о голоде 1933 года в Поволжье) речь идет о том, сколь необходимо для творчества освобождение писателя от внутренней несвободы: «Не решавшийся до сих пор говорить об этом, только дававший иногда выход сдавленному в памяти тридцать третьему году — упоминанием о нем, автор набрался наконец решимости освободиться от того, что десятилетиями точило душу, и выложить всё так, как это было».