Array Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 11

Обращение к народности в ее традиционно-православном значении было для Михаила Лобанова естественно. Крестьянский сын, он указывает на исключительную роль крестьянства для русской литературы. Ситуация принципиально меняется в XX веке. Для большинства писателей советского времени крестьянство уже не «почва», не «твердыня народной морали» (из которой только и вырастает великая литература и история), а косная, инертная масса, подлежащая перевоспитанию, «просвещению». По словам Лобанова, «просвещение в основном понималось как обличение крестьянской несознательности, отсталости во всех видах, от бытовой до политической, всякого рода инстинктов — от частнособственнических до физиологически-животных».

С позиций «твердыни народной морали» Михаил Лобанов оценивает и произведения писателей — крестьян по происхождению — от «Страны Муравии» Александра Твардовского до «Владимирских проселков» Владимира Солоухина. Правда жизни в них, утверждает критик, по существу отсутствует. Повесть Солоухина Лобанов называет «только записками туриста», хотя и о «родном крае». Никакой социальности, если не считать социальным открытием заключительные слова автора о своих земляках, о том, что они так родственно срослись с колхозной жизнью, что «иной и не могут себе представить». В заслугу же Михаилу Алексееву критик ставит то, что писатель в романе «Драчуны» оказался честен перед памятью погибших от голода земляков, сказал правду о коллективизации, трагедии народа, освободился от прежних стереотипов в изображении действительности, «устроил объективно как бы даже суд, нравственно-эстетический, над своими прежними (за исключением „Карюхи“) книгами о деревне, больше всего, кажется, над „Вишневым омутом“».

Почти одновременно с духовной автобиографией Михаила Лобанова вышли мемуары Станислава Рассадина «Книга прощаний». Выразительно сопоставление этих «человеческих документов».

В отличие от Михаила Лобанова, в жизни Станислава Рассадина в 60-е годы религиозно-духовная составляющая отсутствует. Это и понятно, ведь познание народа у Рассадина свелось к знакомству с улично-бандитскими нравами. У молодого Лобанова любимым писателем был Михаил Шолохов, у Рассадина — Борис Пастернак. Влияние Шолохова на Лобанова сказалось и в том, что он после окончания МГУ поехал работать на родину писателя. Станислав Рассадин день похорон Пастернака называет событием, «предрешившим нечто» в его дальнейшей жизни. Далее «нечто» конкретизируется как «неуживчивость». Она в день похорон Пастернака проявилась в том, что Рассадин из-за запрета «литгазетного» начальства не смог оказаться в Переделкино, а утешился «вечером испытанным способом: напившись».

А. Н. Островский для Лобанова — самый православный писатель, Наум Коржавин для Рассадина — самый русский человек из современников.

Михаил Петрович неоднократно критиковал журнал «Юность», Станислав Борисович в нем публиковался и трудился, о чем с ностальгией пишет: «Вообще — при нем (С. Преображенском. — Ю. П.), при них, при старых пуганых евреях, составляющих помимо Преображенского редколлегию юношеского журнала, можно было существовать, и с признательностью, почти вышибающей слезу, вспоминаю <���…>».

Михаил Лобанов — русский человек, который национальную честь и достоинство отстаивал на протяжении всей жизни как воин и критик на передовой. Станислав Рассадин называет себя русским, в качестве главного и единственного аргумента приводя свою «рязанскую морду». При этом он не скрывает собственного желания более чем сорокалетней давности — «хочу быть евреем». Символично названа и глава воспоминаний — «Из славян в евреи». Желание, объясняемое потребностью пострадать из-за «пятого пункта», всерьез не воспринимается. В итоге в 60–80-е годы — в период государственного космополитизма — гораздо больше пострадал русский Михаил Лобанов, чем «еврей» Станислав Рассадин.

Марина Цветаева не скрывала, что любит евреев больше русских. Рассадин подобное отношение не декларирует, а утверждает его всей последовательной системой оценок, даваемых современникам — русским и евреям. Даже самые ущербные, с точки зрения Рассадина, евреи характеризуются во много раз мягче, чем неприятные — а такие почти все — русские. Так, Борису Полевому практически прощается и «неукоснительный сталинизм», и «антивкус» либо потому, что он «почти беспрепятственно печатал» Рассадина «как стороннего автора» (это проявление «антивкуса» или совпадение по иным, не вкусовым критериям?), либо за презрение к «скобарям», к «антисемитски-черносотенной компании софроновых-грибачевых», либо за то и другое вместе.

Любовь Ст. Рассадина к евреям настолько сильна и слепа, настолько он хочет каждого из них «отмыть», облагородить, что не гнушается откровенным шулерством. Русским же в мемуарах Ст. Рассадина достается по полной программе. Больше всего Михаилу Шолохову, Василию Белову, Владимиру Максимову, Юрию Казакову, Станиславу Куняеву, Вадиму Кожинову. Приведем некоторые характеристики: «шут гороховый», «продукт тягчайшего распада», «редко мне попадалась <���…> человеческая, да почти уже не человеческая особь такой мерзости и примитивности», «Роман „Они сражались за Родину“ — сочинение беспомощно-балагурное, будто написанное в соавторстве с дедом Щукарем; вещь, которую не хватило сил даже закончить. Щукариная фантазия не беспредельна, а фронтового опыта у Шолохова, не приближавшегося к передовой, не было» и т. д.

В работах и духовной автобиографии Михаила Лобанова предвзятость по национальному или иному критерию отсутствует. Критик предельно последователен и строг не только по отношению к русскоязычным авторам, но и к «своим», к тем, кто числится или действительно является нашей национальной гордостью.

Например, в статье «Освобождение» мысль об отсутствии или недостатке экзистенциальности как распространенном заболевании современной литературы иллюстрируется романами С. Залыгина, в которых «вроде бы много всего: и истории, и актуальных злободневных проблем, и всяких событий — от гражданской войны, коллективизации, различных общественных перипетий, вплоть до какого-нибудь „южноамериканского варианта“, — но все это, в сущности, не что иное, как беллетризованная литературная полемика <���…>. Это, вероятно, и нужно, но маловато для искусства, нет в этих романах того, что делало бы их в чем-то откровением, — нет живого, непосредственного опыта (заменяемого умозрительными конструкциями), нет того психологического переживания, из которого и исходят жизненные токи в произведении».

Эта и другие оценки Михаила Лобанова казались многим резкими, в разной степени несправедливыми либо вступали в непрямое противоречие с устоявшимися взглядами на личность и творчество ведущих писателей. Так, Станислав Куняев в 1999 году в своих мемуарах называет Сергея Залыгина «большим русским писателем» и с горечью сожалеет, что в его журнале, с его благословения, появилось стихотворение Анны Наль о событиях августа 1991 года.