Татьяна Толстая - Войлочный век (сборник)

Вот прекрасный молодой человек с прекрасной девушкой полезли заниматься любовью в горное озеро (никогда не могла понять, в чем тут кайф; еще в душ, я понимаю, но в холодное озеро с возможными пиявками?), и вот только они ухватились друг за друга, как аааааааааааааа!!! – страшный вопль, и они гибнут, что такое? только белые прекрасные попы колышутся на воде.

Зритель еще не догадывается, он еще не понимает, но мы! мы, помнящие школьную запоминалку, шепчем про себя: «ангидрид да плюс вода – это будет кислота»! Каким образом небольшое количество ангидрида, проникшее, очевидно, в озеро через трещины в скале, могло превратить воду в кислоту – это вопрос к сценаристам, но мне, с моей двойкой по химии, понравилось.

Там дальше еще лучше: когда уже землетрясение и извержение бушуют вовсю, в огненную пропасть рушатся эстакады с десятками автомобилей и всё такое, – герои, Он и Она, плюс ее дети от первого брака, плюс ее свекровь, тоже от первого брака доставшаяся, то есть бабуля этих детей, плюс собака плывут, отчаянно гребя, на лодке, а лодка металлическая, другой не нашлось. А ангидрид да плюс вода уже делают свое страшное черное дело! Водоем, по которому они плывут, прямо на глазах превращается в адский тазик с серной кислотой, и эта кислота с бешеной скоростью устраивает коррозию металла! вот сейчас днище превратится в решето! вот сейчас перегруженная лодка потонет, – не догрести нашим героям до спасительного берега!

Тогда героическая бабуля (понимая, что по сценарию она тут лишняя), прыгает в кислоту! Все – ааа!.. Не надо!.. Но она такая: живите! Мне тлеть… и тлеет прямо вот на глазах; мне бы такое показывали в школе, в седьмом классе, у меня совсем другой аттестат бы был!

Герои доплывают до берега (еще мгновение, и коррозия уничтожает их утлый челн) и секунд 15 грустят по бабушке. Но некогда нюни разводить, надо бежать; они бегут, по дороге теряется семейная собака, и вот уж это горе так горе. Это вот да. Отчаяние искажает чистые, прекрасные лица детей. Мать взволнована, бойфренд тоже хмурит свои чудные брови, насколько позволяет ботокс, но надо бежать! Надо бежать! Еще несколько шоссе мощно рухнули в разверзшуюся геенну, туннели винтом, рельсы дыбом, ад и муки египетские.

Но все, понятно, для них кончается хорошо, и под конец, когда Она понимает, что Он – это ее счастье, а до Него тоже это доходит, а дети уже его полюбили больше, чем родного отца (который был негодяй и не ценил), откуда-то возвращается невредимая собака, и тут, понятно, апофеоз и окончательный, безоговорочный, бесповоротный хэппи-энд. Только где-то вдали дотлевает белый, как скелет Левиафана, остов бабули. Но это пусть.

А про калий, натрий, серебро такого фильма пока не сняли.

У меня есть примерно семь черненьких кофточек.

Борцам с уменьшительными суффиксами не понравится моя фраза, они хотели бы прочитать «семь черных кофт». Но у меня нет такого ужаса – семи черных кофт, так же как нет помела, котла для варки ядовитых трав и непроглядно-черного кота; нет, у меня есть примерно семь черненьких кофточек.

Черненькие кофточки – совершенно необходимая, интегральная часть защиты от порчи. Подобно тому, как белый цвет отражает лучи света, и потому летнюю одежду советуют носить белую, черный цвет отражает лучи порчи, насылаемые врагами и вампирами. Черный цвет – это ночь, тьма, слепота, ничто; в темноте не найдешь, пропадешь; лучи порчи пропадают в ней, теряются, сначала закручиваются спирально, как короткие цветные макароны, а потом утрачивают силу и вяло растворяются в пространстве без сторон света (и без сторон тьмы).

К науке это не имеет ни малейшего отношения, не надо даже беспокоиться возражать, – вставать с места, суетиться, открывать рот. Не надо.

Это кофточки с короткими рукавами, круглым или V-образным вырезом, шерстяные, шелковые, х/б или же смесь этого всего. Плюс две-три черных майки без рукавов. Всего примерно семь, но может быть, и больше, не исключаю. В этом-то и проблема: я никогда не могу собрать их вместе, рассортировать и пересчитать.

Среди них есть одна любимая, даром что старенькая; на ярлычке у нее, на шее который, написано G.W. Я не знаю, что это за фирма такая, посмотрела в Яндексе – а там: «8-см миномёт образца 1934 года (нем. 8-cm Granatwerfer 34, сокр. 8-cm G.W.34) – немецкий 81-мм миномёт образца 1932 года. Миномёт был создан в 1932 году фирмой “Рейнметалл”». Вроде бы не то?

Так вот, каждый раз, когда я думаю ее надеть, она исчезает. Не могу найти. Вариантов не так много: в комоде, второй ящик сверху. Иногда первый. Или в шкафу. Либо на полочках, либо на плечиках. Шкафов – технически – два. На самом деле, как я подозреваю, их значительно больше, потому что я в ясном разуме вешаю в них вещи, и примерно через неделю не могу их найти, хоть кричи и плачь.

Иногда я делаю полную ревизию гардероба, в рассуждении чего бы выкинуть, но, конечно, никогда ничего не выкидываю, так как у меня синдром Плюшкина и я не могу расстаться с предметами, ведь они живые. «Ну, сейчас нет, но потом, может быть, как-нибудь, я этот шарфик еще поношу», – думаю я и укладываю шарфик в склеп еще на полгода, до нового сезона развевания на ветру.

Вместо исчезнувшей кофточки G.W. мне в руки бросаются пять-шесть-семь других; повторяю, общее их число неизвестно. Мучительная борьба – и я смиряюсь, надеваю одну из них, суррогатных, и свыкаюсь с ней. А через пару месяцев лезу в шкаф – а G.W. уж там, преспокойно висит себе на плечиках, вытягивается и портится, когда ей бы полежать на полке! Зато другие, которые вот только что толкались и суетились перед моими глазами, исчезают.

Я думаю, – почти уверена – что в глубине моих так называемых двух шкафов существует еще сложная система перегородок, лестниц и дверей, там есть потайные ходы, как в английском замке, подземелья и сухие камеры, где развесил свои кружева паук. Туда уходят мои вещи, некоторые навсегда, – значит, душа у них такая оказалась, грустная и молчаливая, – некоторые так просто, сбегают зазеркальный мир посмотреть и возвращаются.

Мне эти шкафы строил один человек, неуютный и молчаливый; бог его знает, что он там настроил; я рада была, когда расплатилась и он ушел.

Расплатилась ли?

В «Капитанской дочке», в самом начале, замечательна та стремительность, с которой Пушкин вводит в текст персонажей; ну, первым, понятно, открывает глаза рассказчик, Петруша Гринев, и тут же, сразу, в десяти строках, выстраивает иерархическую модель своего детства: отец, матушка, Савельич, француз.

А дальше, уже в целых двадцати строках, он рассказывает историю француза, мосье Бопре, от момента его появления в доме батюшки до того момента, как его прогнали со двора. Чем занимался француз в качестве гувернера? Пьянствовал и шлялся по бабам.