Array Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 07

Теперь спросим себя: участвует ли это неизвестное, у которого пределов не видно, в нашей жизни? Или не участвует, а лежит сбоку и ждет, чтобы его открыли, и уж тогда..? Пожалуй, всё, что мы до сих пор из него узнавали, говорит за то, что участвует. Если это так, то не нужно быть никаким философом, чтобы, занимаясь своим делом, признавать некоторые простые вещи.

То есть:

что наука в каждой её стадии знает только то, что она знает;

что природа „знает“ всё;

и что поэтому идея, будто мы призваны перекачать все силы природы в известные законы и на них только строить свою жизнь и мысль, наивна, несбыточна, а при стечении определенных обстоятельств, если хотите, небезопасна».

Не согласимся с П. Палиевским лишь в одном: нечто непознаваемое — принципиально непознаваемое — было, есть и да пребудет в нас и над нами. Но не надо забывать — работа написана в 1966 году. Хоть автор и достиг известного евангельского возраста, вода ещё не всегда претворялась в вино. Но страшная, возможно, дьявольская сила — наука, давшая нам Хиросиму и Чернобыль, в противостоянии с «непознанным миром», который воистину «знает всё», определена здесь в чёткой формуле: наука «в каждой её стадии знает только то, что она знает».

Наша информация? Победа над незнанием? Общение со всем просвещённым миром? Оно фантомально и объяснено Палиевским еще сорок лет назад.

«Один современный философ, — пишет автор, — не без гордости писал, что ныне человек, вращая ручку приёмника, поворачивает перед собой весь земной шар — и это так. Но что он там слышит? Каналы, „программы на волне 13.75“ и пр. соединяют его не с миром, а с тем, что уже очистили и распрямили для него системы, то есть с фантастическим „типичным шаром“, которого — стоит лишь вдуматься — в действительности нет. Это не более чем картонный разрисованный глобус — с сетью координат, глубинами, высотами, именами; в нём извлечено заранее, что нужно, а новое, богатое, интересное, неизвестное отсечено, да так ловко, что о нём даже не вспомнишь, а может быть, и не заподозришь, что оно вообще существует, — глобус, гладкий и правильный, отвратительно скучный, и будет казаться Землей».

Добавим: и ещё созданный по макету Луны, которая, как известно, обращена к нам лишь одной стороной. Так, к примеру, следя за телепередачами «Евроньюс», только диву даёшься, как беспардонно лживо освещали недавние события на Украине, в противостоянии Янукович — Ющенко…

Размышления П. Палиевского об информации, которую заботливо пережёвывают добрые, преимущественно заокеанские дядюшки, дабы слушатель или зритель покорно её глотал, взяты из его статьи 1962 года «Фантомы», опубликованной в «Новом мире». Прочитав её в вёрстке, А. Т. Твардовский начертал на полях: «Форсисто написано!..». На материале произведений английского писателя Грэма Грина автор говорит о «среднем» человеке в XX веке и в далёком прошлом, о богатстве или скудости их внутреннего мира, приходя к малоутешительным выводам.

Итак, личность?

«В распоряжении человека сверхскоростной транспорт, мощные оптические устройства, фотография и сказочные средства связи; однако масштабы мысли сокращаются, всё меньше людей мыслит большими категориями, никого не волнуют „проклятые вопросы“, и распространяется массовое убеждение в ценности короткого, низменного интереса. Сидя за закрытыми ставнями в углу своего дома, „средний человек“ прошлого, отрезанный от бескрайнего мира, размышлял о Боге, то есть о Вселенной, и о себе, читал при свете свечи не совсем понятных ему мудрецов, удивляясь тайнам природы; теперь, летя в турбореактивном лайнере на высоте девять тысяч метров, он подсчитывает возможные затраты и соображает, будет ли время забежать в ресторан аэропорта».

Духовное, нравственное здоровье, спасительный консерватизм, наконец, связь с «тягой земной», почвенность — вот что привлекает автора в анализе англоязычной литературы. Маргарет Митчелл, Олдос Хаксли и, конечно, Уильям Фолкнер — таковы ориентиры, по которым П. Палиевский строит свои итоговые работы первой части книги «На Западе»: «Открытия Уильяма Фолкнера» (1965), «Америка Фолкнера» (1968), «Фолкнер и Камю» (1970), «Уильям Фолкнер» (1985), «Маргарет Митчелл и её книга» (1982), «Хаксли и Замятин» (1988).

И здесь автор в непримиримом противостоянии сталкивает реализм и авангард с непреклонной убеждённостью последнего: «Искусство можно делать, изготовлять из форм, которые станут добывать самые смелые, выдающиеся новаторы. Большие отряды энтузиастов и разгорячённых, обнадёженных бездарностей отправились тогда в разных странах Европы и США на поиски этих форм». Открывались специальные школы, появлялись наставники: американских литераторов наставляла Гертруда Стайн, англичан «и вообще международный авангард» — Т. С. Элиот и Эзра Паунд, французов — Андре Жид, у нас торжествовал ЛЕФ. «Идея синтетической литературы была слишком соблазнительной». И здесь первородному «дикому» таланту, как индейцу, впору было уходить в прерии.

«Фолкнер, — пишет П. Палиевский, — был таким диким талантом. Но он не отступил и не покорился, хотя много раз запутывался в сетях мастерства и прорывал их, уходя дальше. Ему довелось испробовать на себе почти все авангардистские новшества, — и в этом нет ничего удивительного, потому что он был самый настоящий провинциал, двинувшийся в столицу за правдой».

Это цитата из статьи «Открытия Уильяма Фолкнера». Надо сказать, что здесь, как и в других работах, П. Палиевский постоянно сопоставляет величины громадного диапазона: Фолкнер — Твен, Фолкнер — Шолохов, Фолкнер — Хемингуэй, Фолкнер — Камю. Намечается неожиданное родство Фолкнера с нашим национальным гением — Шолоховым, который силой своего реализма поднимал с самого дна жизни неподвластные другим народные характеры. То же и Фолкнер, чьи персонажи опровергали представление «интеллигентской» литературы, которая подобных типажей «героически» похоронила.

«Но Фолкнер, — говорит П. Палиевский, — как раз и доказывал, что чистота не погибла, что она имеет силу прорасти грязь, подчинить и обратить её в свой „состав“, что в этом и есть неукротимое существо жизни. Не идеальное, вдобавок, а реальное, совершающееся каждую минуту за соседним окном.

Он призвал для этого своего главного свидетеля — народный характер. Всё, что накопилось столетиями неписаных правил, народных убеждений, действует у него — или дремлет, как тяжесть, которая не отпускает действовать произвол, поворачивает его всё равно, шлепком, в центр, к главному направлению, и молчаливо учит. Эта безмолвная сила, неуклонно разворачивающая свой план, производит самое странное и в то же время очень реальное впечатление. В каждом характере, изображённом им, она доказывает — как было сказано об одной из своих героинь — „безразличие природы к колоссальным ошибкам людей“».