Array Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 06

…Дождь хлестал с самого утра. Низкие синие тучи повисли над станицей. Кто-то из приезжих, выйдя на крыльцо, поморщился и ругнулся. Хозяйка, Варвара Семёновна (к воскресенью мы уже переселились из райкома в частный дом), осекла недовольного:

— Золотой дождь, — сказала она примирительно. — Сев кончили, дождей ждали. А то ветер было все поля выдул. Вчера вешенцы закончили и бахчи сеять, так что золотой дождь…

Идём по дождю к дому Шолохова. Калитка открыта. Навстречу у самого парадного из-за дома вышел средних лет мужик в телогрейке, хромовых сапогах. Из-под телогрейки виден китель милиционера. За ним — другой, в чёрной одежде, высокий, неприметный.

— Да, знаю, — ответил тот, что в милицейской форме, на наше представление.

Он провёл нас в переднюю. Несколько деревянных ступенек сразу от порога поднимаются вверх, затем лестница по левой и правой стороне расходится, круто поднимаясь вверх, на второй этаж. Мы идём прямо. Дверь открывается в большую, просторную прихожую. Справа вешалка. На ней очень много пальто, курток. Полутёмный зал. На стульях лежат ружьё и патронташ, битком набитый патронами.

Шолохов вышел из правой двери и пригласил в левую комнату, где стояли письменный стол, стулья, телефон, висели карта Ростовской области, репродукция картины «Ленин в Смольном». Войдя в кабинет, Шолохов сам взял стул и поднёс его мне к столу, а сам присел в кресло правым боком к короткой стороне письменного стола, спиной к окну.

Рассказываем о нашем задании:

— Курите? — спросил Шолохов, вынимая пачку папирос «Беломорканала».

Я угостился. Шустов не курил, но, поколебавшись, тоже взял папиросу. Мы не прикуривали, считая неловким в присутствии писателя дымить, а Шолохов курил.

— Вряд ли у нас что-нибудь выйдет. В Ростове говорил с Демичевым. Для «Правды» главу надо подготовить. Так что сейчас я вплотную работаю над ней.

В голосе всё же не резкий отказ, а как отзвук досады, что не одни мы, а многие отрывают его от дела.

— Михаил Александрович, наша задача — показать вас таким, какой вы есть. Специально ничего не будем готовить и отрывать вас. Часик-другой в день…

— Ну, это можно. Вы не спешите? — обращается он к нам. — Это хорошо. Тогда можно. Вот на охоту съездим. У меня ещё не использована лицензия на отстрел десяти селезней, воспользуемся ею.

— А на меня ружьишко найдётся? — спрашиваю я.

— И ружьишко, и обувка. Какой у вас размер?

— Сорок третий.

— Найдется… А у вас? — обращается он к Шустову.

— Мне не надо, — скромно отвечает Валерий.

— В своих московских штиблетах вы не пройдёте. Оставите там.

— А правда, Михаил Александрович, станичники говорят, будто ваша жена Мария Петровна лучше вас стреляет? — задаю я каверзный вопрос.

Шолохов сдержанно улыбается. Рассердится или нет? Задето его охотничье самолюбие. Как это так: жена может что-то лучше самого мужа-казака делать?

— Это рассказы, — отвечает Шолохов. И, немного подумав, продолжает, наверно, ради исторической справедливости: — Но она стреляет неплохо, это правда.

Все эти дни Шолохова донимали корреспонденты, делегации, кинооператоры.

— Трудно вам здесь, — сочувствую я.

— Очень. Вот прибыли ко мне артисты из Таганрога. Что им, оказывается, надо? Только сняться со мной. Пусть сами снимаются. Я понимаю, когда по делу едут… Приехали горянки из Махачкалы, бурку и рог подарили. Я их пригласил. Мы списались. А так вот…

Замечаю на столе пачку писем.

— Много пишут?

— Очень много, — отвечает Шолохов. — Всем трудно ответить.

Я говорю, что Хемингуэй, например, на письма к нему ставил печатку «Я никогда не пишу писем» и отправлял адресату.

— Что позволено Юпитеру, то нам нельзя, — отвечает Шолохов с полуулыбкой. — Среди этой корреспонденции масса писем депутатских. На них обязательно отвечать. А так много пишут заключённые.

— Не заходят после освобождения?

— Нет.

Раздался телефонный звонок.

— Кто говорит? — прислушивается Шолохов. — А вы напишите жалобу. Не поможет? Приехать? Нет, я уезжаю в Москву. Письмо напишите. Когда?.. Тогда осенью…

Шолохов смеётся.

— Написать просьбу не может, обязательно приехать желает. Из Воронежа звонили.

А дождь за окном хлещет.

— Земле хорошо, — говорит Шолохов, — сейчас дождь нужен.

— У вас песок, не так много пыли, как на наших кубанских дорогах, — говорю я.

— Да, мы когда летели из Ростова, столб пыли поднимался на две тысячи метров. Как в тумане летели.

— Вы вылетели в такой ветер?

— Летели. Самолётик маленький, бросало. Посадку запретили. Над Шахтами развернулись и вернулись в Ростов. Оттуда сразу с аэродрома поехали на Миллерово.

…Рассказываю, что мы поснимали уже связанное с жизнью писателя: кружилинский дом, где родился Шолохов…

— Такой ли он?

— Я там ещё не был. Не знаю…

— В Каргинской школу, построенную на ваши средства, — перечисляю я.

— Нет-нет, — остановил меня писатель. — Я дал только пуговицу, а всю одежду пришила советская власть, — и в его словах прозвучало какое-то потаённое удовольствие, даже озорство от совершённого им поступка. — Полянский Дмитрий Степанович помог, — добавил он. (В то время Д. С. Полянский возглавлял Совет Министров РСФСР.)

— А хата в Каргинской, что нам показывали, в ней точно вы трудились над «Донскими рассказами»?

— Да, это так… Смотрю, вы даром время не теряли… А как устроились?

— На дому у хозяйки.

— Наш ресторан не работает. Там прилично кормили. Наш вешенский ресторан… — улыбается Шолохов со снисходительной улыбкой и добавляет: — Без горячего плохо.

— Да, но вчера ухи мы поели всё же, — успокаиваю я заботливого хозяина. — Для артистов из Таганрога устроили ужин, и мы пристроились к ним.

— Как на фронте, — улыбается писатель. — К солдатскому котелку подсели.

— Были в колхозе «Тихий Дон».

— Хороший колхоз «Тихий Дон». Председатель там хороший человек, Александр Стефанович Максаев.

— Как вы собираетесь отметить праздник 1 Мая?

— Как? Наверно, буду дома. На демонстрацию не хожу с тех пор, как заставляли по принуждению ходить. На трибуне не стою… Дома буду…

— А свой юбилей?

— Демичев говорит, отпразднуем юбилей в Москве 28-го. А я ему ответил, что дважды не рождался (Шолохов родился 24 мая 1905 г. — Прим. авт. ).

Заметив, что я принёс фотоаппарат, говорит:

— А что, не доверяешь? — взгляд на Шустова.

— Взял на всякий случай для себя…

Шолохов действительно удивительно прост, располагает к себе. С ним легко говорить, не чувствуешь подавленности величием, какого-либо высокомерия. Своим расположением он как бы приближает тебя к себе — своим мягким голосом, улыбкой из-под колючих, ершистых маленьких усов и рядом удивительно крепких, будто литых зубов.