Array Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 02

Любимейший самим Лесковым герой, священник Евангел, на протяжении всего романа ведёт спор с «людьми без родины». Когда один из «атакующих» его нигилистов вопрошает: «Да что вы в ней (в России. — Т. О.) видите хорошего? Ни природы, ни людей. Где лавр да мирт, а здесь квас да спирт, вот вам и Россия», о. Евангел отвечает на это размышлением — удивительной «теплоты и светлоты». Пожалуй, это размышление являет собой одно из лучших мест романа. Читаешь вдохновенные слова о. Евангела и как будто оказываешься на привольном русском поле и вдыхаешь знакомый «до трепетанья сердца» аромат произрастающих там цветов и трав, способных даже вылечить «черную немочь». И мысленно восходишь вместе с лесковским героем к образу всей нашей Родины, великой «мягкосердечной Руси»…

О. Евангел исполнен любви к людям; он любит всех: и верных чад Православной церкви, и заблудших; непримирим лишь к подлым, злонамеренным и расчётливым богоборцам, которые всегда, в сущности, враждебны русской державе. Самим примером своим пастырь этот утверждает попранный нигилистами смысл жизни человека, служение Богу, зовущему нас к Себе: «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас» (Мф. 11, 28). Самое имя Евангел художественно значимо: его герой живёт по Евангелию, его поучения проистекают из его собственного опыта, сущность которого — любовь…

Всё это очевидно непредвзятому взгляду. Но, оказывается, и сегодня есть люди, которые в упор не видят сущности таких героев, напоённых, по словам самого Лескова, «одним христианским духом», «закрывают», замалчивают эту тему, слепо следуя в понимании творчества писателя за нигилистами-интернационалистами.

Например, упомянутый критик Лямпорт, прочитав мои заметки о Лескове (под самым что ни на есть лесковским названием: «Время слов прошло — нужны подвиги!»), заявил, что с православной темой, дескать, патриотическая печать «запоздала» «больше чем на тысячелетие»; что Русь-де «рассталась» с православием, «а во вчерашний день, тем более в позавчерашний день никому ещё вернуться не удалось… Психологической потребности в Боге у большинства нет как нет… Питать надежды на счет православия тщетно»; что наше «религиозное чувство» — «маргинально» и за годы советской власти мы якобы растеряли веру и пр.

Сегодня, когда церкви полны молодежи (что не могут не замечать и власть предержащие), когда возводятся новые храмы, некоторые зоркие «правдоискатели», «газетные звонари» не находят православных в России! Это ли не проявление нигилизма, который старательно обеляют такие, как вышеназванный прогрессист? И это — в то время, когда молодежь наша явно тянется к вере предков (пo данным ВЦИОМ, преобладающая часть молодежи 15–25 лет считает главными в жизни ценностями — христианские).

Священник Димитрий Дудко в статье о воине Евгении Родионове, принявшем мученическую смерть за Христа, писал: «Это подвиг редчайший. С одной стороны, его (Евгения. — Т. О.) смерть вызывает скорбь, с другой — вселяет бодрость. Константин Великий увидел крест и сказал: „Сим победиши“… Видя то, чтo совершилось, говорим: „Только верой мы победим“. Потому что, если оглянуться вокруг, ничто нас не спасет. Действительно, человек жил среди нас в очень трудное время, пожалуй, более трудное, чем советское, когда было безбожие. Безбожие вынести легче, развращение — труднее. Но он в развращённое время сохранил веру… Казалось бы, от него требовали немного — снять крестик…Если есть такие люди в нашей стране, значит, Россия не погибла и не погибнет никогда»!

И еще — если есть такие матери, как Любовь Васильевна Родионова, которой о. Димитрий говорил великое спасибо от всех нас. Власть, по признанию самой солдатской матери, не сказала ей спасибо за убитого сына. О. Димитрий в той статье желал матери воина-мученика здоровья и сил вынести этот крест, тяжелый, но и спасительный. И эта женщина из подмосковного поселка совершила подвиг. Бог, как она сама говорит, дал ей награду — помогать защитникам Отечества. Двадцать пять раз возила она нашим солдатам в Чечню посылки: продукты, варежки, ушанки — всё, что собрали люди по храмам (ведь власть не торопится им помогать).

Маленькие великие люди — они действительно способны своими усилиями, говоря лесковским языком, «увеличить сумму добра в общем обороте человеческих отношений», своим мужественным примером дать нам надежду на выход из «состояния, похожего на разложение». Не потому ли писатель всю жизнь старался бороться с теми, кого он называл «соблазнителями смысла»? «По мне, пусть наши журналы хоть вовсе не выходят, — говорил он, — но пусть не печатают того, что портит ясность понятий… Для меня всего дороже: я не должен „соблазнить“ ни одного из меньших меня…».

Но вернёмся к конкретным проявлениям нынешнего нигилизма. Как уже отмечалось, критик Л. Аннинский вот уже много лет «бегает кругами» вокруг знаменитого сказа о «Левше», раздувая мотив подкованной, но не прыгающей блохи. Кстати, здесь открыватель этой «блохи» не оригинален, он, похоже, принял ее по наследству из рук своего предшественника Акима Волынского (Флексера), которого называет «блестящим критиком». Этот последний, один из типичных «циников либеральной идеи» (М. Меньшиков), сразу же после выхода «Левши» в аксаковской «Руси», начал попытки уколоть «стальную блоху», поиздеваться над сказом (якобы «в стиле безобразного юродства») и над самим автором, обвиняя его в «национальном самохвальстве». Впрочем, укусить «стальную блоху» оказалось ему явно не по зубам, и он «укусил» самого себя. Биограф Лескова А. Фаресов писал об эстетической глухоте критика.

Всё это всплыло в моей памяти недавно, когда всё та же «блоха» выскочила на меня с лотка уцененных книг на рынке. Опус Аннинского «Три еретика» валялся на книжном развале рядом с сомнительного качества учебными пособиями по истории. Что могут дать молодому читателю такие, с позволения сказать, пособия по литературе, где живое слово русской классики без конца называется «текстом» и даже «колдовским текстом» (это о лесковских «Соборянах»!). «Колдун» старается приравнять классику к современным средненьким сочинениям, например своего друга и корреспондента, типичного «букеровца» Г. Владимова (см. их переписку: «Знамя», 2004, № 3). Букеровец называет нашего вечного искателя «блох» у русских классиков этаким «стройным кипарисом» на скудных полях российской критики, а этот «стройный кипарис» величает своего друга-эмигранта «великим писателем». (Творчество Лескова таких лавров, насколько я помню, не удостаивается. Правда, в одном письме критик поминает-таки Лескова, приписывая ему свое грязноватое словцо.)

Он пытается заставить Лескова смотреть на русскую жизнь из некоего выдуманного им самим черного «нутра». Уже давно в духе «плюрализма» и «гласности» он выискивает у Лескова то, в чем ему видится первобытная русская «дурь», варварство, кочевой дух. Эти «искания» нацелены прежде всего на положительных героев (а вместе с ними — на русских людей, которые служили их прообразами). Он пытается «доказать», что, дескать, «дурь и праведность мешаются» («выворачивается сила в противоположную дурь»); «черное и белое меняются местами, непримиримое сходится, враги, ведущие войну насмерть, оборачиваются близнецами». Критик выводит тип какого-то оборотня и чуть ли не ставит знак равенства между таким персонажем из «Соборян», как нигилист Варнава (с его кощунственными экспериментами на трупе, чтобы «доказать», что души нет), и героем-богатырем дьяконом Ахиллой. («Чего, кажется, воюют и спорят из-за костей дьякон с учителем? — они ведь равно прекрасны в своей плутовской изобретательности и более похожи на двух гимназистов, неразлучных в озорстве, чем на действительных противников».) Нигилист-безбожник у него оказывается «сотканным из того же… материала, что и герой». Герой и даже — подвижник, который всей своей жизнью утверждает истину «Совершенная любовь изгоняет страх» (как говорится о «несмертельном Головане» в одноименном рассказе, орловском «простом человеке», который входил во время морового поветрия в зачумленные лачуги и спасал людей).