Array Журнал «Наш cовременник» - Наш Современник, 2005 № 01

— Откуда ты знаешь этого Беспяткина? — спросил я у Евгения Ивановича.

— Он на реке, и я на реке, ну и разговорились. В этом лесочке, куда мы приткнули сейчас палатку, было его подворье. Там еще растут его яблони. Не захотел жить со всеми по ту сторону речки, тут бирюком обосновался. Мельница у него была. Раскулачили, подворье спалили. Когда вернулся из лагерей, построился уже в деревне. Но памятью остался здесь. Ему-то и браконьерство это не для наживы. Коренной мужик, без дела не привык. А сети — занятие на целую ночь. И главное, все родное — рядом. Для того он здесь и лодку держит.

— Так он в годах, старичок уже?

— Видел бы ты этого старичка. Иду как-то по лугу, смотрю, копна впереди, пригляделся — движется. Да не вязанка, а именно копна сена на плечах — троим не поднять. Поздоровался, стал рассказывать о событиях в деревне, — сколько стоял, копну на землю не опустил. Не тяжело, говорит.

Посидеть у костра на берегу реки, перекинуться редким словом, помолчать, забывшись, глядеть и глядеть на живой таинственный огонь, — может, в жизни слаще времени и не бывает. Но в тот раз из-за непогоды сумерничать у костра не довелось. Ну, ладно, уха не случилась, так и от чая отказались. Под хлестким дождем если с трудом и разведешь огонь, то пока котелок вскипятишь, сам промокнешь. А впереди ночь в палатке, не на горячей печи.

Так что ужинать пришлось без горячего, домашними запасами. И снова детство заманило нас в свои необъятные просторы. Пожалуй, ни одна крестьянская работа не окружена такой трепетной, воистину богомольной атмосферой, как путь-дорожка от муки до готовой, пахнущей на всю округу, настоящей, ничем не подсуропленной ковриги.

Бабушка Евгения Ивановича и моя мама, будто вживе явившиеся к нам в палатку, делились опытом хлебопечения в русской печи. Каждая по-своему, но непременно с радением и любовью они приобщали нас к таинству рождения самой необходимой национальной еды. Вначале следовало подготовить под постав дубовую дежу, выпарить ее крутым кипятком. Требовалось умело запустить опару, чтобы и не перекисла, и не была слишком молодой, а подходила бы пышно, как на крыльях. На этой опаре ставилось потом тесто, несколько раз нужно было вымесить его, добавляя муку по чутью, по опыту, иначе тесто может оказаться прохоным. И выпечка даст осадку, верхняя же корка отстанет. А перебавишь муки, крутое тесто тщательно не вымешаешь, никаких сил не хватит, так и останутся непроработанными сухие белые комки. Затем в ход идет деревянная лопата для ссаживания сформированных полушарий теста на раскаленные подовые кирпичи. Будущую первую ковригу перед отправкой в жар и бабушка Евгения Ивановича, и моя мама сопровождали обязательной молитвой и крестным освящением. Запах и вкус тех хлебов оживал в палатке до стеклянного хруста зажаренных хлебных корок на зубах и сладкой младенческой слюны во рту.

— Вот предмет русской литературы, — заметил Евгений Иванович. — Русский писатель пишет всегда о жизни. А сочинять высосанное из пальца — это пусть другие упражняются.

Тогда я искал свою дорожку в литературе. Тыркался туда-сюда. Писал не как есть, а как должно быть, как того требовал социалистический реализм. Уж он-то, этот самый передовой метод искусства, должен был меня выручить.

Евгений Иванович, как всегда, полагался на собственные правила:

— Возьми лопату, копни землю, да не на огороде, там земля неестественная. А ты копни нетронутое земледелием: на лугу, в лесу. Сколько в той земле: и корни, и черви, норки всяких размеров, ржавое железо со следами человека. Возможно, и кости попадутся — там всё вместе — и смерть, и жизнь. Тут и сочинять ничего не нужно, макай перо и пиши.

А та памятная ночь на Полной незаметно для нас прошла без сна, в душевном разговоре. Поутру обнаружилось, что всё окрест расквашено дождем, болотной топью прогибалась даже досель плотная травянистая дернина. Мне нужно было уходить к электричке. Евгений Иванович, однако, оставался еще на одну ночеву, хотя ясно было, что рыбалка окажется пустой.

Хочется верить, что ту ночь помнил Евгений Иванович. Быть может, туда был обращен его внутренний взор, когда он писал рассказ «Гори, гори ясно…» с незабываемым волшебным фонариком. От его немеркнущего света не так темно и на нашей нынешней дороге.

…Одной из главных причин поражения советского строя явилась, на мой взгляд, расплывчатость его базовых формулировок. Думаю, соцреализм подвергся бы гораздо меньшему поруганию, если бы было четко сказано, что это — «творческий метод, главной отличительной чертой которого является то, что его герои действуют ВО ИМЯ ОБЩЕСТВЕННОГО БЛАГА».

Был сегодня в Институте мировой литературы на прощании с Вадимом Кожиновым. Народу масса — С. Ю. Куняев, И. Р. Шафаревич, В. Н. Ганичев, Ф. Ф. Кузнецов, Л. И. Бородин, Ю. П. Кузнецов, С. Н. Есин, С. А. Небольсин, В. А. Костров, известные наши писатели, сотрудники ИМЛИ, учёные… Все говорят о том, что XX век забирает с собой свои символы. А Кожинов — это ведь действительно СИМВОЛ , знаковая величина в культуре конца ушедшего века, олицетворявшая собой русскую идею и патриотизм в нашей литературе. Что интересно, при его имени вспоминаются даже не его собственные работы, а в первую очередь стихи открытых и поддержанных им поэтов — Юрия Кузнецова, Николая Рубцова, Светланы Сырневой, Бориса Сиротина… При мысли о Кожинове перед глазами возникают не корешки написанных им книг, а фигуры Гоголя, Тютчева и всей той громоздящейся за их спинами тёмным горбом, напоминающим собой здания Лубянки, так до конца нами и не разгаданной пока ещё истории России.

Нет, Кожинов — это не просто литературовед. Да и вообще, не просто писатель. Потому что он — СИМВОЛ РУССКОСТИ , пароль для движения патриотической мысли…

……………………………………………………………………………

На крыльце встретил Анатолия Афанасьева, Юру Полякова, Сашу Сегеня, Сергея Котькало, Сергея Перевезенцева…

Вот кого я здесь не увидел, так это — нашего Президента с траурной повязкой на рукаве, хотя, казалось бы, он должен был появиться тут первым , ведь Кожинов был виднейшим идеологом ушедшего века.

…Около полуночи выключил компьютер и включил телевизор. По одной из программ шёл концерт, посвященный памяти Юрия Визбора. Люди в зале — как будто откуда-то из другого мира, отрешенные, нездешние. Балдеют, подпевая все эти «Милая моя, солнышко лесное…». Такое впечатление, будто они прожили все эти годы, не заметив ничего, что произошло вокруг них, — ни потери СССР, ни расстрела здания Верховного Совета, ни реставрации капитализма в России. Да они не замечают даже того, что поют! Вот промелькнули строчки: «Ты прости меня, прости меня, пожалуйста — / Вдруг и я тебя когда-нибудь прощу?..» Я смотрю на плывущие, словно в нирване, лица и вижу, что никто даже не задумывается о том, что автор здесь ведет себя под стать мелочному торгашу, требующему предоплату за то, чего он еще не сделал, а только, возможно, когда-нибудь случайно совершит в будущем. «Вдруг и я тебя когда-нибудь прощу?» — делает он предположение и, еще не простив, уже пугается того, что это его гипотетическое действие может остаться неоплаченным.