Кейт Аткинсон - Человеческий крокет

Он знал, что я смотрю, он умел улавливать поступь оленя и кролика, слышал, как распускаются листья и спит кукушка, и, однако же, не обернулся — ибо он был джентльменом, помните об этом, — но лишь являл себя моему взору. И то, что видела я, доставляло мне радость. Сэр Фрэнсис был отнюдь не красавец, ни мускулов на костях, ни волос на голове, он оскорблял обоняние, когда дышал, а когда испускал ветры — и того более. Говорят, в наготе своей мы равны пред Богом, но, по-моему, господин Кавано оказался бы благороднее моего супруга.

Я смотрела, как сын мой, болезненное созданье, отравленное жидкой дурной кровью моего господина Фрэнсиса, играет в городки на лужайке. Быть может, с леди Маргарет супруг мой зачал существо поздоровее. Леди Маргарет рыдала подле рыбного пруда, и огромный ее живот горестно сотрясался. Мой господин отправлял ее в монастырь.

Я увидела его в кухне, сойдя поговорить с кухаркой, ибо по меньшей мере в кухне я еще обладала некой властью. Он сидел за широким чистым столом и ел хлеб с сыром. В большом доме он появлялся редко, жил в грубо сколоченной хижине в лесу, куда, поговаривали, к дверям приходили олени, и он кормил их с руки. Впрочем, сие, вероятно, тоже одни только слухи.

Я вспыхнула. Он вспыхнул. Мы вспыхнули. Нам попеняла кухарка.

— Веди себя прилично, — сказала она и отвесила ему затрещину, он встал и расхохотался, а затем поклонился и промолвил:

— Леди?

Никогда не заходила я так далеко в чащу, никогда не ступала на сию тропу. Однако я знала, куда она ведет. Ведет она к великой опасности. Ведет она к хижине в чаще леса. Тропинки засыпало листвою, точно золотом.

Огонь не горел, а угли остыли. На столе полбуханки зачерствелого хлеба, сгнившее яблоко, сгоревшая свеча. Сей натюрморт изображал то, чем закончатся наши дни, когда мы спляшем со смертью и ноги наши замрут. От холода я дрожала.

Но затем его собачонка скакнула через порог, и сам он возник в дверях силуэтом на голубом октябрьском небе.

Он не поклонился. Я полагала, он скажет, что мне не следует здесь быть, но он не произнес ни слова, только шагнул в собственный дом, будто странник, осторожно, трепеща, как диковатый олень. И мне пришлось ободрить его, и я протянула ему руку. Он шагнул ближе и остановился предо мною, мы никогда не бывали так близко, так близко, что я различала недавнюю щетину у него на подбородке, и зелень его глаз, и ореховые проблески, в которых мерцало золото.

— Ну, господин Кавано, — сказала я весьма сурово, ибо нервы мои были отчасти истрепаны, — вот оно как.

— И в самом деле, миледи, вот оно как, — отвечал он, что для него равносильно пространной тираде.

И шагнул еще ближе, и теперь стоял совсем близко, и я отпрянула, и так мы изящно потанцевали некоторое время, а потом мне некуда стало отступать, потому что сзади был стол. Я видела острый клык и изящную линию верхней губы, я чувствовала жар его тела.

Сначала с ужасным грохотом отлетела сгоревшая свеча, затем в дальний угол покатилось сгнившее яблоко. Одному Господу известно, что случилось с буханкой хлеба. А потом не было больше слов, только пронзительные стоны и из глубины души исторгнутые вздохи, что неизбежно сопровождают яростный восторг подобного рода.

Леди Маргарет больше не было с нами, она отыскала в конюшне веревку, соорудила петлю и повесилась на дереве в яблоневом саду моего господина. В раннем свете зари ее нашел садовник — она раскачивалась, точно простая окаянница, и ребенок уже умер у нее во чреве. Я заперлась у себя, и отчаянно рыдала все утро, и не откликалась на призывы, пока волю мою не сломил господин Шекспир — постучался ко мне и сообщил, что уезжает, а я отвечала, что скатертью дорога, пусть катится в преисподнюю, но в конце концов открыла ему дверь. Он поцеловал мне руку; более ничто не удерживает его в поместье Ферфакс, сказал он, а я отвечала, что он прав, ибо никому из нас нет будущего в проклятом этом доме.

Он уезжал с актерами, которые у нас гостили; над монологами их наша бедная леди Маргарет совсем недавно смеялась и плакала. Актеры те водили знакомство с нашим господином Шекспиром еще в прошлой его жизни, только и слышалось — «наш Уилл то» да «наш Уилл сё», и он счастлив был укатить с ними на телеге. Я пожелала ему счастья, хотя он, разумеется, пройдоха. Сначала бросил жену и детей, а ныне бросает нас.

— Вам следует поступить так же, миледи, — прошептал он, губами коснувшись моей руки, а я кивнула и улыбнулась, ибо в комнату как раз вступил мой супруг.

К его маленькой хижине мне пришлось идти по лесу ночью — той ночью, когда мы уехали, — и не раз устрашалась я смертельно, не пред тем, что видела, но пред тем, что пребывало незримо.

Мы уехали на его черном пони, ибо конюхи взволновались бы, оседлай я свою прекрасную пеструю кобылу. Я острее страдала, покидая серую кобылу в яблоках, нежели оставляя сына своего, ибо тот был вылитый отец, разве что слабее. Я уже носила под сердцем дитя Роберта Кавано и не желала брать с собой никакого мужниного имущества. Впрочем, я возьму собаку. Это прекрасная собака.

Мы отбыли под покровом темноты, но супруг мой был хитроумен, он пустился за нами в погоню, и мы погибли бы от его стрел, однако лучник из него был неважный, хотя он всегда полагал иначе. Пришлось ему довольствоваться великолепной упитанной ланью.

Я сорвала с шеи его отнюдь не прекрасное сокровище, и забросила подальше в лес, и почувствовала, как слегка поморщился господин Кавано, ибо сокровище купило бы нам дорогу в незнаемое, впрочем, не имеет значения. И в последний раз я видела господина моего Фрэнсиса, когда он шарил в листве, ища драгоценную свою побрякушку. Я бы сорвала с себя дорогие шелка и ушла бы от него нагой, точно Ева, но деревья уже роняли листву, а я не желала замерзнуть до смерти.

Роберт Кавано обнял меня, и мы пустились рысью, и собаки наши бежали впереди. Он был убежище мое и укрытие, он был силен, как древний дуб, и нежен, как моя борзая. Зная историю смятенной моей жизни, вы обильно благословили бы нас в этом странствии. Великое счастье охватило меня, будто мне явилось видение рая.

— И куда же мы направимся, господин Кавано? — спросила я, когда мы добрались до северной границы леса.

А он повернулся в седле, и улыбнулся мне, обнажив крепкие зубы, и отвечал:

— В будущее, миледи. Наш путь лежит в будущее.

Вихрится водоворотица времени. Мир стареет. Текут людские жизни, и каждая заполняет ей отведенные годы, и все же — по большому космическому счету — длится не дольше содроганья секундной стрелки.

Одри стала одной из первых женщин, рукоположенных в Англиканской церкви. Вышла за бородатого учителя, родила троих детей. Приход у нее был в трущобах Ливерпуля, где она порой творила чуточку добра (на большее нам, пожалуй, нечего и надеяться). Все ее чада в раннем детстве смахивали на воображаемого младенца с крыльца «Ардена». Вероятно, тот был неким идеальным младенцем.