Бенджамин Литал - Карта Талсы

– Тебе, пожалуй, надо на ней жениться и войти в их семью, – предложил Джеми.

Я, наверное, покраснел.

– Я лишь хотел сказать…

– Нет, не переживай. Все так и есть. Когда я с ней встречался, я был охвачен мечтами. Эдриен жила в небоскребе. И в колледже не училась – даже не поступала туда, представляете, в наше-то время. Мне от этого просто крышу снесло.

– Потому что это глупо, – ответил Джеми.

– Ну, знаешь. Ты, Джеми, собираешься стать учителем в простой школе. Естественно, такова твоя точка зрения.

– Да я просто о том, что денег нужно до фига, чтобы додуматься отказаться от обучения в колледже. Она же никогда себе на жизнь сама не зарабатывала?

Я утратил дар речи.

– Джеми, она бы тебе понравилась, – сказала Ким. – Такая умница.

– Я хотел сказать, что не все могут позволить себе плюнуть на колледж и так жить, вот и все.

Последовало долгое молчание. Было влажно. В соседней палате по телевизору верещала обезьяна.

– Эдриен однажды сняла клип, – начал я напряженным и сдавленным голосом. – Она идет ночью по тротуару, чуть севернее отсюда. На участке между Черри-стрит и 244-й. – Я посмотрел на Джеми. – Голая.

Я скрестил ноги.

– Камера наезжает и показывает лицо Эдриен, потом отъезжает и показывает все тело, потом обратно. Лицо серьезное, словно она осознает, что голая. Как ты понимаешь, эротики в этом никакой. На самом деле смотреть на это было тяжело – она сняла это для меня одного. Ролик длился целых пять минут. В конце оператор опускается на колени и снимает монументальный вид снизу, она стоит такая и смотрит вдаль, все.

– Это ты делал?

– Нет-нет, Чейз. Чейз Фитцпатрик.

– И их не застукали?

– Нет, конечно же. Мы не ради этого все задумали.

Ким вежливо задержала дыхание. По лицу Джеми было видно, что он считает это самой идиотской и, возможно, самой отвратительной выходкой, о которой он когда-либо слышал.

– Понимаешь, – сказал я, – она заставила и меня принять участие в съемках подобного клипа. Один раз.

Джеми нахмурился.

– Это был какой-то обряд инициации?

– Нет. Искусство. Ну, то есть. В полночь, еще перед тем как мы вышли, я такой говорю: «А пить мы не будем?», и Эдриен ответила: «Нет, мы должны делать все осознанно». Она сказала, что мне предстоит что-то демонстрировать. А Чейз – ее второй, ну, вы понимаете – нес ночной фильтр. Вскоре я оказался на пассажирском сиденье и думаю: ну, наверное, надо раздеваться. Они нашли хорошее место – улица была темная, дома там все стоят на крутом холме, перед ними дворы, вниз ведут ступеньки. Так что мимо чьих-то окон я не ходил.

И это был мой фильм, я режиссировал. Так что я заставил Чейза выйти из машины и навести камеру на пассажирское сиденье. Я хотел досчитать до ста, но меня хватило только до десяти, потом я вышел, такой самоуверенный, как будто на мне был деловой костюм. И старался не потерять этот вид. Думаю, какое-то время это выглядело комично – а я не этого хотел. Мне пришлось дойти до угла, перейти через дорогу, вернуться. Чейз снимал меня, ну и я тут такой, – я махнул рукой. – Это одно из таких событий, как когда понимаешь… – я уставился в сторону, слова на языке как будто умерли. Я вдохнул поглубже.

Они молчали. Ким сидела, сильно завалившись на локоть, и выглядела как-то странно. Она не знала, что сказать.

– Может, я чересчур разоткровенничался, – сказал я.

– Нет-нет, – Джеми попытался усмехнуться.

«Уличного бойца», как мы называли эту серию, мы в Интернет не выкладывали. Единственная запись, старая кассета, хранилась у меня. Хотя у Эдриен могла быть копия. Я надеялся на это.

Ну, я, по крайней мере, мог сказать, что открылся перед ними.

Джеми о своем прогнозе почти ничего не сказал, но, как я понял со слов Ким, дела у него обстояли весьма прилично. Он сможет жить нормально. Ему лишь понадобится человек, который сможет регулярно к нему ходить и ухаживать за ним, оставаясь на ночь-другую. Судя по фотографиям на стене, такой человек найдется. Казалось вполне вероятным, что Джеми Ливингстон с автобусной остановки в среднем возрасте окажется более богатым на любовь и друзей, чем Эдриен Букер.

Я собирался следующим утром лететь в Нью-Йорк. Но это казалось совершенно нереальным. Впервые с момента моего прилета небо над Талсой затянуло облаками, как будто бы наши дома и дороги прикрыли куском ваты. Ким поехала к реке, она сказала, что снимает там квартиру. А я направился в центр. Но остановился и зашел в проверенный временем музыкальный магазин «Старшип Рекордс энд Тейпс».

«Старшип» некогда был обычным домом, маленьким, с остроконечной крышей, скрипучий деревянный пол в нем даже не заменили, как и дурацкую планировку. Почти все диски стояли в закрытых стеклянных шкафчиках по периметру комнат. Мне пришлось попросить помощи в поисках, продавец, который и не слышал об Эдриен, порекомендовал поискать в ящиках со скидками. И я нашел его. «Спокойствие», так назывался альбом Эдриен Букер. В простенькой картонной упаковке с маркировкой «местные исполнители».

Я вернулся в машину и вставил диск. Громко я делать не хотел. Окна были опущены. Я не хотел, чтобы что-нибудь лопнуло от ее голоса. Хотя я даже не был уверен, что это музыка Эдриен. Я посмотрел на коробку. Ее живые выступления были такими порывистыми, обескураживающими, сейчас же я слышал совершенно нормальные, хоть и резкие гитары и барабаны.

Ей всегда было важно выступать именно вживую. Слова служили ей краской, своим вокалом она плескала ее, размазывала, наносила хлесткими мазками, Эдриен распевала, перепевала, иронизировала над словами и колдовала, или же пела, как литургию, торжественно и мрачно. Иногда она становилась буйной – и рвала ритм. Насколько я знал, Эдриен не верила в выражение чувств пением: толпу завораживала именно ее холодность. Все ее движения были продуманными и четкими. Даже когда она начинала завывать, и я ждал срыва… на сцене я все равно видел лишь величественную фигуру, осматривающую своих зрителей. Пела она всегда неподвижно, словно кто-то рисовал ее портрет – как Мона Лиза , или как Вашингтон на долларовой банкноте.

Когда я проезжал под эстакадой внутренней развязки, что-то заставило меня снова увеличить громкость. По-моему, началась вторая песня, которая оказалась намного мягче предыдущей: в голосе, не складывающемся на барабаны, я уже узнал Эдриен. Он теперь был не пилящий, как раньше, а плывущий.

Я услышал ее голос впервые с тех пор, как оказался в Талсе. Я подъехал к бордюру и остановился – улица была мертвенно тихой. «Утро пришло слишком скоро», – пела Эдриен. Идеальный мифический сюжет певца-песенника: у нее проблемы, она начинает петь тише, чтобы ее обнаружили, может, ее бывший, когда вернется ее искать. Но мне вовсе не казалось, что Эдриен разговаривает со мной: она обычно так не выражалась. Я как будто заглянул в ее дневник и узнал, что она втайне от всех складывала предложения очень аккуратно – хотя с нами разговаривала обрывочно, междометиями, как будто на что-то отвлекаясь. Но Эдриен совсем не походила на людей, склонных вести дневник. Она никогда не говорила ничего вроде: «Я стараюсь, стараюсь, / Чтобы все получилось, / Потому что ты меня любишь». И голос ее приобрел какие-то другие характеристики, стал более поверхностным, что ли, и это ошеломило меня больше всего. Казалось, что она завязала что-то внутри себя в узел и туго застегнула воротничок на горле.