Кристофер Мур - Венецианский аспид

– Джессики годные штучки, ну? – произнес Харчок.

– Полчаса назад ты считал ее мальчишкой, а теперь она годная?

– Ты ее дрючил, Карман?

– Нет, я по-прежнему безутешен после Корделии, а Джессика все равно помолвлена, хоть с обещанием ее могут и подвести. Но нет, я ее не дрючил.

– Потому что Лоренцо на тебя рассердится?

– Нет, потому что я дал слово призраку Корделии.

– Я однажды дрючил призрака. Нормально было, пока я не испугался. Ты ее дрючил?

– Нет, я ее не дрючил. Я был мертвый. Ну, не совсем мертвый, но нездоров. Ранен. Предан, унижен, сильно надруган, несколько обуреваем черной меланхолией [178].

– Да, похоже, годна. А ты дрючил черный мел до колик?

– Нет, обормот, я не дрю… – И я вывалил на него всю свою историю – от того момента, когда отправился к Брабанцио, до замурования в подземелье и сенаторова признания в том, что это он убил мою Корделию, рассказал о страхе и своей покорности Вивиан, о том, сколько времени провел в темноте, и в живых меня держала только жажда мести да беспокойство о благополучии тупоумного великана. И хоть я понимал, что он не за всем успевает, я знал – он все запомнит, как с ним это бывало обычно, а мне нужно было ему это рассказать. И я рассказал – и о побеге из темницы, о том, как меня спасла и выходила Джессика. Рассказал о нашем сговоре отомстить за все несправедливости, о том, как переоделся евреем, хотя Харчок был знаком всего с одной еврейкой в жизни – Филлис Терр, хозяйкой ссудной кассы в Лондоне: она ему давала задувать свечки на меноре каждое Рождество – тем самым они отмечали рождение младенца Иисуса, – поэтому пришлось заодно пояснить, что евреи – это люди в желтых шляпах. Рассказал о нападении на Лоренцо и Саланио, о том, как Вив меня спасла и, несомненно, прикончила Родриго.

И когда я не умолкал уже час, и мы описали в шлюпке круг и вернулись ко входу в гавань Генуи, Харчок сказал:

– Потрясно, Карман! Ты дрючил русалку.

Отчего я немедленно пожалел, что оставил Кукана sans палки в ларце в Бельмонте, – им я мог бы отдубасить крупного обалдуя по голове и плечам за то, что упустил ятую суть. Подумал было, не пустить ли мне в ход мешок сокровищ Джессики – но тут под нашей лодкой проскользила черная тень.

– Ох нет, – сказал я.

Харчок проследил за моим взглядом за борт, посмотрел, как русалка с одного борта передвинулась к другому, отчего лодка опасно закачалась.

– Карман?.. – начал Харчок.

Я перегнулся через борт, стараясь не упустить ее из виду, а она выплыла из-под лодки ярдов на пятьдесят, развернулась и двинулась обратно к нам.

– Нет… – сказал я воде, стараясь отправить Вив команду картинкой у себя в уме. – Только не этот. Не ешь его.

– Карман, – сказал Харчок. Голос его уже звенел тремоло ужаса. Он привстал, и я схватил его за рубаху и вновь усадил на банку. – Карман?..

– Нет, этого не надо. Нет! – рявкнул я воде, напрягая все свои мысли, чтобы до твари дошло. – Это друг. Друг. – Понимает ли вообще ядовитое существо, что это значит? Но я почуял нечто вроде ответа, непонимание, смятение, быть может – вопрос, образ в ослепительной голубизне, которую я наблюдал во тьме и раньше.

Что бы оно там ни получило, но существо остановилось ярдах в пяти от шлюпки – после чего вынырнуло и поднялось над водой, высотой с высокого человека и такое черное, что едва не впитывало свет. Толстое змеиное тело – ибо Вивиан была змеем, гадом, аспидом, – голова – челюсти – широкие и квадратные, по обе стороны – длинные усы, ноздри хлопали, раскрываясь и втягивая воздух, слышимо, но по сторонам шеи у нее виднелись еще и жабры. У нее были короткие ручки – передние лапы с перепонками меж пальцев, а на кончике каждого черного отростка, длиной с лезвие моего кинжала, торчало по тонкому полупрозрачному когтю, похожему на иглу. И с них капал млечный яд. Она зависла поодаль от нашей лодки – стоймя ее удерживали нижние лапы, которыми она гребла, и огромный хвост, которым болтала под водой, – и разглядывала нас изумрудными глазами, вправленными по бокам ей в голову, блестевшую на солнце, в кожу, не чешуйчатую, а гладкую, как у маленьких китов, которых венецианцы зовут черными гриндами. Она поворачивала голову из стороны в сторону, дабы получше нас рассмотреть, а потом скользнула обратно в море и нырнула в глубину. И больше мы ее не видели.

– Карман? – произнес Харчок, и тревоги в голосе у него больше не звучало.

– Что, парнишка? Не бойся. Она тебя не обидит.

– Карман, это никакая не русалка.

– Нет, парнишка, не она. Я не знаю, что это было. – Но я, конечно, знал. Я ж англичанин, нет? Я воспитан в лоне церкви, правда? А во всей Блятьке и полудюжины церквей не наберется, где на витражах, гобеленах или запрестольных образах нет портрета Святого Георгия и его ебаного дракона.

И тут Харчок заговорил таким голосом, которого я не узнал:

– Хан не велел мне – под страхом смерти – рассказывать кому-то из чужих о черных драконах, кои людям были богами и чей яд можно возгонять до черной смолы, от которой людские головы идут кругом, точно в самой приятной грезе. Однако стоило нашему каравану покинуть царство Хана, как я уплатил деревенскому рыбаку за то, чтоб он выловил мне очень маленького, может, только что вылупившегося змееныша, коего мне удалось тайком провезти в Венецию в котомке, в мокром тряпье, пока мы пересекали пустыню .

– Что это, Харчок? Чья это повесть?

– Со мной в камере мужик сидел. И на судне он был, когда его потопили. Он весь был песьи ятра, Карман, такие байки травил хорошие, почти как ты.

– Греби, Харчок. На маяк.

– Мы Пижона заберем и эту девчонку, которая как пацан?

– Нет, дурацкий ты дурак, мы вытащим из тюрьмы твоего сокамерника.

– Потрясно! Ты ему тогда расскажешь, как дрючил дракона.

Антонио Доннола, венецианский купец, выглянул со своего балкона на Венецианскую гавань и на миг задумался, сразу ли прикончит его падение с четвертого этажа на брусчатку или он еще подержится за жизнь немного, сломанный и весь в крови, а издохнет только потом. Он размышлял не о самоубийстве, а о том, как отреагирует Яго, вернувшись с Корсики и обнаружив, что эта часть их сговора по замещению вакантного места Брабанцио в сенате пошла до жути наперекосяк. Перед насилием однозначно возникнут вопросы, и хотя мужеством своим Антонио был отнюдь не знаменит, он позволит гневу Яго обрушиться прежде, чем пожертвовать своим прекрасным мальчиком Бассанио.

– Дурацкая голова, значит?