Брук Дэвис - Потерять и найти

– Здравствуйте, – преспокойно отвечала им она, а про себя думала: «Какие же вы жалкие. Вы и ваши дряхлые пенисы».

Печальный пенис Рона стал первым симптомом его старения. Вторым – волосы у него в ушах, трепетавшие на ветру, как руки утопающих. С тех пор Агата бессильно наблюдала, как волосы исчезают и появляются на разных частях его тела.

Третьим симптомом стал приступ, после которого Рон потерял чувствительность в левой ноге. Теперь ему приходилось держаться за бедро и тянуть ногу за собой во время ходьбы.

Подскочил, потяну-у-у-ул. Подскочил, потяну-у-у-ул. Подскочил, потяну-у-у-ул.

Четвертым симптомом стал пластиковый катетер, который Рон по вечерам держал на прикроватной тумбочке. После появления катетера каждое утро Агаты начиналось с тихого всплеска мочи ее мужа, который сонно тащился в туалет.

Подскочил, потяну-у-у-ул, плюх! Подскочил, потяну-у-у-ул, плюх!

Как-то утром, направляясь к кухонному столу, Агата вдруг поняла, что апельсиновый сок в ее стакане плещется точно с таким же звуком.

Больше она его не покупала.

Пятым симптомом была огромная жировая складка, соединявшая подбородок Рона с его шеей, как у пеликана. Теперь любое его слово сопровождалось беззвучным сотрясанием отвисшей кожи, которое усиливалось в зависимости от того, насколько громко он говорил. Кожа эта днем и ночью колыхалась у Агаты перед лицом – неизменная, как солнце. И смотреть на нее было так же невыносимо, как на солнце.

Примерно в то время Агата перестала разговаривать с мужем. Бурчала, вздыхала, кивала, пихала его локтем, но никогда не говорила. Не со злости, просто разговаривать было уже не о чем. Они знали друг о друге все: что любят и не любят, чем друг на друга похожи и чем отличаются – рост, вес, размер обуви.

Сорок пять лет они ругались, делились мнениями и обсуждали, кто как поступит с миллионом, если выиграет в лотерею. Агата с пугающей точностью могла предсказать, о чем он думает, что скажет, наденет, сделает и съест. Ей оставалось говорить одно только «Сам возьми!», которое оказалось легко заменить жестом.

И вот они вместе ели, вместе спали, сидели и дышали – но были невероятно далеки друг от друга.

Когда муж Агаты умер, к ней домой стали заявляться незваные соседи. Они выглядывали из-за громадных кастрюль, полных жалости и мертвечины, а их дети скорбно несли тарелки с кокосовым печеньем.

Соседи разбили лагерь у нее на кухне, будто пришли поддержать политика в предвыборной кампании. Они неожиданно появлялись у нее в коридоре, спальне, ванной, будто умели проходить сквозь стены; тянули руки, качали головами. Они приближались почти вплотную и говорили: «Я вас так понимаю, потому что Фидо (Сьюзан; Генри…) умер на прошлой неделе (в прошлом году; десять лет назад…). Машина сбила (рак легких; на самом деле он жив, но умер для меня, потому что нашел себе эту двадцатишестилетнюю мымру, с которой остепенился на Золотом побережье!)».

– Откуда у меня в оранжерее девятнадцать букетов? – спросила как-то Агата, привычно бродя по комнатам дома.

Никто не ответил. Цветы походили на маленькие взрывы, на охапки фейерверков, застывших во времени.

В другой раз Филип Стоун из дома номер шесть протянул Агате чашку чая, который она совсем не хотела, и положил руку ей на плечо. Раньше он никогда к ней не прикасался.

– Выпусти все, что есть, наружу, Агата, – посоветовал он.

Кожа у нее под блузкой неприятно покалывала от тепла его руки.

– Котов у меня в доме нет, если ты на это намекаешь, – ответила Агата, отстраняясь.

– Ты в отрицании, – говорила Ким Лим из дома номер тридцать два. Их носы почти соприкасались. – Не бойся выражать свою грусть.

Но Агата думала лишь о том, что изо рта у той пахнет кокосовым печеньем.

В другой день она застукала Фрэнсиса Поллопа из двенадцатого дома перед платяным шкафом у себя в спальне. Фрэнсис размахивал машинкой с клейкой лентой, как бензопилой, а у его ног лежали коробки с одеждой Рона.

Агата и Фрэнсис посмотрели друг на друга. Катушка с липкой лентой еще крутилась у Фрэнсиса над головой.

Спустя минуту Агата просто развернулась, вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.

А потом они все вдруг исчезли, оставив кастрюли, незнакомые запахи и оглушительную тишину.

Агата стояла у окна и смотрела, как они покидают ее двор, переходят дорогу и идут по домам. Светящиеся окна их домов походили на глаза, а почтовые ящички – на перископы. Казалось, даже цветы в соседских садах собирались вместе, чтобы пошушукаться.

Она перестала включать свет. Коробки с одеждой ее мужа, несколько раз обмотанные клейкой лентой, лежали у стен прихожей. Даже в темноте можно было прочесть слово «БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТЬ», усердно выведенное на каждой черным маркером.

Однажды на кухне зазвонил телефон. Включился автоответчик: «Вы дозвонились Агате Панте, – говорил чужой голос. – Пожалуйста, оставьте сообщение».

Она не услышала имени мужа. И мир будто бы перевернулся.

– Агата? – раздался голос на линии. – Ты там?

Агата не знала ответа на этот вопрос. Она стояла в спальне и смотрела на тапочки Рона. Она теперь все время так делала – бродила по дому и стояла в комнатах.

И тогда Агата вдруг почувствовала, как что-то рвется наружу у нее из горла. Она схватилась за столбик кровати и принялась судорожно глотать, пока все не прошло.

– Это все они виноваты, – сказала она тапочкам мужа. – Они мне это внушили.

Она села на кровать и коснулась ладонями коленей.

Разве можно состариться и не впустить печаль в свою жизнь?..

Ее мать когда-то была молодой и хорошенькой, но потом начала грустнеть и усыхать. И говорить она стала еле дыша, с дрожью в голосе. Родственники Агаты называли это горем. Они не произносили слово вслух, а повторяли беззвучно, точно богохульство.

В то время Агата, будучи взрослой замужней женщиной с собственным мнением, считала это слово слишком общим. Нелепым. Она думала, что состояния, в котором пребывала ее мать, можно было легко избежать, как переступить через лужу. Тогда Агата еще не подозревала, что видит собственное будущее. Что она, Агата, станет своей матерью.

Но разве суть эволюции не в том, чтобы быть лучше своих матерей?

Агата не считала себя лучше. Она видела ее в себе – в своих пятнистых ладонях и «линиях смерти», избороздивших лицо; во вздувшихся венах, опутавших ноги, как корни деревьев. Она ощущала тошнотворную неизбежность судьбы – будто целью ее жизни и было стать собственной матерью.

Агата стояла в кухне перед открытым холодильником, из которого лился свет. Она глядела внутрь, щурясь, пока глаза наконец к нему не привыкли.

На полках громоздились груды мясного рулета, сандвичей и розовых пирожных, украшенных вишенками. Агата принялась вытаскивать кастрюли – одну за другой. Потом вынесла их из дома и опустошила на тротуар. Куриный бульон, морковь, лук и мясная подлива с кусочками говядины злорадно забрызгали ей ноги.