Иван Колпаков - Мы проиграли

Этот Роберт Шекли – не мой. «Не твой, – энергично кивает мама головой, – я его купила в буке в прошлом году». В буке – значит, в букинисте. Я и сам туда хожу, люблю трогать зачитанные другими людьми книги или просто пялиться, покупать не обязательно. В буке – все как у отца дома: винегрет, бессмысленный и беспощадный.

Зато «Поселок» – мой, родной. Я как увидал этот коричневый твердый переплет, этот плохо прорисованный тушью диск корабля в горах на рисунке с обложки, эту надпись «Кир Булычев. Поселок» в тройной рамочке – чуть не прослезился. Взял в руки, осторожно открыл, книга 1988 года, издательство «Детская литература», серия «Библиотека приключений и научной фантастики» (основана в 1954 году). Поверх титульной страницы ручкой мамина приписка, поздняя, если не сказать – новейшая: «Ex Libris Токаревой З.В.». Привычка возвращать книги – редкая привычка.

«Перевал», «За перевалом», названия обеих частей – точно музыка. А кто знает этот «Поселок»? Все носились в 1980-е с «Алисой», как сейчас все носятся с Гарри Поттером, только «Алиса» – лучше. Песня «Прекрасное далеко» – из фильма про «Алису», я уж не говорю про мультфильм «Тайна третьей планеты» – последний шедевр советского анимационного искусства. Была даже мода называть девочек Алисами, а мне было приятно, что одна из моих сестер – тоже Селезнева (и мама в девичестве – Селезнева). Но «Поселок» был всегда моим, приватным, никто и никогда из моих сверстников его не читал, за редкими исключениями, такими редкими, что я предпочитал их не замечать. Впрочем, я и сам читал его всего один раз, лет в одиннадцать, хотя запомнил навсегда.

Мне сейчас так хорошо, я прочитал уже «Перевал» и на очереди «За перевалом». Главную героиню зовут – Марьяна, теперь уж не забуду.

Дочитал «Поселок». Хорошая все-таки книжка, бестолковая, но хорошая. Хотя мне думается, что оптимистический конец «Поселка» – это всего-навсего скрытый конец «Апокалипсиса» Мэла Гибсона (вдумайся, читатель), только неочевидный. Дикари спасают дикарей и повсюду несут свое дикарское семя, и имя им – легион (имя им – наполеон).

Еще понравилась аннотация к книге: «Остросюжетный фантастический роман, затрагивающий вопросы нравственности и высокой морали людей будущего, попавших в экстремальную ситуацию».

По ходу дела вспомнил, что так взволновало в книге тогда, в детстве – в ней полно эротики, причем в режиме «подглядывания», нечестного; такого в «Алисе», естественно, никогда не было: чего стоят «толстые груди и толстые бедра» Лиз или узкая спина и тонкие руки Марьяны. Или кульминационный по эротическому накалу эпизод, в котором Олег чуть не согрешил с Лиз («И уже Олег не понимал, где он, потому что ничего не было, кроме горячей Лиз – она была со всех сторон, и это было так сладостно и щекотно»), тогда как Марьяна где-то в (таинственном) лесу сломала ногу и чуть не умерла; и главное, что подстегивает в этом эпизоде, – постыдность происходящего.

Еще выяснил, что книга написана в 1984-м, спустя год после моего рождения (а в 1981 году Булычев защитил докторскую по теме «Буддийская сангха и государство в Бирме», и я даже понимаю примерно, о чем это). И обнаружил, что был такой мультфильм – «Перевал», судя по картинкам, я его видел, но не очень хорошо помню; кажется, какой-то восхитительный мультфильм.

Сначала я опустился в горячую ванну, голова сразу стала тяжелой, кожа на лице распухла от жара, я смотрел, как в зеркале отражаются лампы, они отражались и в воде, и в кафельной плитке, мерцали повсюду; одна из ламп перегорела, раньше в ванной комнате было светлее. Не моя ванна, чужая, хоть и мытая, хоть и привычная мне, я был счастлив в этой ванне. Я опустил голову под воду, я почувствовал, как в ягодицы впивается не растворившаяся морская соль из той бумажной пачки, что стоит в метре от меня, вода забралась мне в уши и нос, я вытащил голову на воздух; жарко. Я мылся тщательно; тяжело, когда дома отключают горячую воду, Господи, я же был счастлив в этой ванне, в этой ванной комнате, а сейчас тут перегорела лампа, и я знаю, что не мне ее менять – не мне; есть кто-то другой, кто должен ее поменять. А я сейчас сделаю воду прохладнее, чтобы от тела не парило, чтобы голове стало легче.

После я стоял, обернутый голубым, твердым от стиранной свежести полотенцем, у открытого окна, и была настоящая буря; стоило только подойти к окну, как в нос ударило запахом озона и мокрого асфальта, это едва ли не лучшие запахи на свете. Особенно, когда самая первая в этом году гроза, а ты вдыхаешь ее из окна. Машины пробираются сквозь потоки уличной мути, вмиг умывшиеся после весенней пыли и грязи, две девушки пробежали вниз по улице, миновав аптеку и почему-то не укрывшись в ней. Женщина в дождевике, с накинутым капюшоном, обреченно стоит на перекрестке в луже, ждет, когда загорится зеленый сигнал светофора. Несколько беззвучных молний, темно, хорошо, ветер не в сторону окна; перед окном – только сплошной поток воды, прохлада, запах озона и мокрого асфальта.

Вечером наступило тонкое послевкусие – запах озона в воздухе почти рассеялся, запах мокрого асфальта превратился в запах высыхающего асфальта, я распахнул настежь балконную дверь и впустил в свой дом этот чистый, кристальный, первый летний воздух, которым я хотел бы дышать всю жизнь.

В общем-то, нет, неправда – про то, что от себя не убежишь. То есть – не то чтобы неправда, но не совсем. Я перечитываю свои письма, свои черновики, записки какие-то, статьи, недавние и многолетней, десятилетней, например, давности – и вижу, как я бегу от себя, как быстро я от себя бегу. От себя – того, к себе – нынешнему. Точнее, к себе – завтрашнему. Я вижу, отчетливо вижу, как я смотрю на себя в зеркало, тогда, много лет назад, и хочу скорее быть другим, в другом месте, и, оказываясь в другом месте, вновь хочу быть другим и в другом месте; и я бегу, и мне это удается.

В ретроспективном обзоре я могу оценить и скорость бега, и внешние препятствия и прикинуть, далеко ли я убегу и где я упаду. Кажется, если я бегу от себя-вчерашнего через себя-сегодняшнего к себе-завтрашнему, то где больше меня – в себе-вчерашнем или в себе-завтрашнем, или, что логично, в себе-сегодняшнем? Или меня нет нигде, и я просто бег, тонкая линия, прочерченная из пункта А в пункт Б, и все предопределено (тем более что все и так предопределено)?

Но ведь я-завтрашний – это прибежавший в завтра я-вчерашний, так почему, черт возьми, я-завтрашний – это не продолжение или отражение я-вчерашнего, а если и отражение, то кривое?

В сущности, все бессмысленно, но, скажем, примечательно. Я-вчерашний – страшный, убогий, глупый – единственный, от кого стоит бежать и единственный, от кого я бегу; и единственный, кого я вспоминаю, зажмуриваясь от стыда, кого я вспоминаю с любовью. Я-вчерашний – это я, я, эй, ты слышишь, ты, на том берегу?