Иван Колпаков - Мы проиграли

С любимыми художниками – такая же штука, как с любимыми писателями. Назовите мне период – и я скажу, кто у меня там любимый. В детстве мне нравились сюрреалисты, все, начиная с Босха, затем наступило увлечение русским авангардом начала ХХ века, потом – соцреализмом, потом я вдруг оценил ненавидимых прежде импрессионистов, вскружил себе голову поп-артом. Я как помешанный – хватаюсь и за одно, и за другое, и за третье.

Все – как в случае с литературой: я вообще довольно начитанный, но при этом хаотично начитанный, разрозненно, я только сейчас начал соединять литературный процесс с процессом собственного чтения. Я неплохо знаком с изобразительным искусством, но схожим образом: нет цельной картины, и многие важные кусочки выпадают.

Что до росписи куполов, то про это у меня есть короткая, пасторальная, но абсолютно реалистичная история. Лет в двенадцать-тринадцать я почти случайно попал в Суксунский район, в поселок Ключи. Точнее, не в сам поселок, а в одну из трех деревень (самую дальнюю), что к нему примыкают. Как она называется, я не помню, хотя было бы интересно выяснить. В этой деревне у меня никого не было, я потерял лагерь, бродил до поздней ночи по округе, отчаянно вглядываясь в опушки и лесную чащу, надеясь увидеть палатки и костер.

Я так бы и сгинул там, наверное, если бы случайно не встретил на реке большущего мужика в камуфляжной армейской одежде, который ловил хариусов. Выяснилось, что мужик этот – местный поп. Он привел меня в дом, который строил под нужды будущей православной школы – без крыши, дом внушал страх, но был уже вполне пригоден для ночевки. Я чистил хариусов, болтал с попом, тот оказался весьма прогрессивным мужиком, да и добрым к тому же, потом ел эту чудесную рыбу, потом свалился спать – почти замертво, проспал двенадцать часов. После я еще четыре дня обитал в этой будущей школе вместе с дедом Иваном, который ее и строил; дед Иван кормил меня сухарями, булками, сметаной, я почти полюбил его, и до слез было жаль уходить оттуда.

На следующий день священник и дед Иван повели меня в местную церковь, которую тоже восстанавливали своими силами. Снаружи она производила заурядное впечатление – обычная деревенская каменная церковь, каких на Урале полно, в жутком состоянии, полуразвалившаяся. Я прошел внутрь храма, косясь на попа и молясь на входе. Все стены в человеческий рост исписаны надписями сомнительного содержания, фрески разъедены известью, расстреляны из пневматического оружия; полумрак. Короче говоря – жуть.

По внутреннему периметру церкви расположились леса, по ним я забрался на самый верх. Выяснилось, что верхняя часть купола была разобрана и накрыта полиэтиленом. Сквозь это отверстие в церковь лился свет, не достигающий нижних этажей здания, оттого внизу все объято было мраком. На лесах, в этом свете, трудились три реставратора, снимающие слой за слоем грязь, копоть, известь с расписанных внутренних сводов купола. Бородатые, неразговорчивые, перемазанные краской, они творили настоящие чудеса. Я был так потрясен, что просидел там, на лесах, несколько часов, а на следующий день вернулся еще раз – и подивился, как медленно они продвигаются вперед, но все-таки продвигаются.

Что меня доводит почти до исступления, так это неожиданно открывающийся пейзаж с широким, выпуклым горизонтом. Такой, как на севастопольском Фиоленте, который я постоянно вспоминаю и раз за разом мысленно переживаю это необычное, редкое чувство.

Автобус останавливается примерно в километре-двух от берега, и весь путь к берегу проходит мимо каких-то гаражей, убогих кирпичных строений. Пыльно, солнце жарит нещадно, и не видно, что там, вдалеке. Над горизонтом, состоящим все из тех же гаражей и невысоких строений – кусок неба, моря не видно, и кажется, что здесь его нет. И лишь за двадцать метров до моря – за двадцать метров до конца земли – картинка резко становится широкоэкранной. Крутой, уходящий на восемьдесят метров вниз, обрыв, море – до самого горизонта, смыкающееся с небом тонкой блеклой полосой. Эффект особенно силен из-за того, что пейзаж появляется неожиданно, море и небо бьют наотмашь по глазам, почти до боли.

Такое же истинное, глубокое ощущение можно испытать, двигаясь в Хохловке не обычным туристическим маршрутом, а против часовой стрелки – через набережную, лес, обратно ко входу. Выход из леса сопровождается тем же самым триумфальным, оглушительным выстрелом тысяч невидимых пушек – слева обрушиваются лесистые холмы, справа – долина, рябая блестящая река, другой берег Хохловки, застроенный богатыми домами, впереди – деревянная церковь, мельница и солнце.

19 мая отцу исполнилось бы 54 года.

Если и писать диссертацию, то хочется, чтобы она получилась, как прозрачная колба с дистиллированной водой – сверкающей, отблескивающей в лучах солнца, струящихся сквозь чистое окно на заднем плане. Хотелось бы виртуозной, пусть и навязчивой, интеллектуальной игры, хотелось бы фейка, розыгрыша, сатиры, иронии – торжества противоположных смыслов.

Вместо этого получается гречневая кашаразмазня в кастрюле с побитой эмалью. Тоска.

Пермь – наша сладостная тюрьма.

Verve, конечно, были одной из лучших английских групп 90-х и, конечно, делали жутко занудную музыку, похожую на The Rolling Stones начала 70-х. Я, разумеется, о Verve до 1998-го ничего не знал (при этом в 1999-м, спустя десять лет после создания группы, они распались), потому что считался – да и чувствовал себя – ретроградом. Я свернул себе мозг еще в тринадцать лет – самыми страшными звуками из композиции «Atom Heart Mother», которую я слушал на рипите в тишине, ночью, в плеере. Я определенно был не вполне нормальным ребенком и, знаете ли, крайне не модным в музыкальном отношении. Тем не менее, в 1998-м открылись мне и Verve, и Oasis, а позднее и Radiohead (Blur я пропустил мимо ушей), открылись странным образом, если не сказать – случайно.

Конечно, все началось с «Urban Hymns», которые сейчас я слушать не могу, если только не пьяный. Тогда, в 98-м, страшном и голодном, эта тягучая музыка лилась в уши медленно, как мед из банки на блюдце, будто бы восполняя недостаток сладкого, да и вообще всякого съестного, компенсировала разного рода бытовые неурядицы, вдохновляла. Я втыкал попрошенную «послушать» кассету в свой черный, издыхающий уже аудиоплеер Grundig, который мне подарил отец, доставал кусок ватмана и капиллярную ручку и рисовал закрученные в спираль миры, кишащие насекомыми. Не знаю, на какие шиши я покупал ватман и ручки, но все-таки они у меня были. А потом, спустя год, наверное, я приобрел в киоске альбом Verve 1995 года – «A Northern Soul» (комуто я его потом подарил, кому?), а вот песня «History» – как раз с этого альбома. Это песня по сей день способна вывести меня из состояния подавленности любой глубины. На нее снят восхитительный клип в скупых тонах: сплошь леса, автомобили, волосатые музыканты; романтика.