Иван Колпаков - Мы проиграли

Вторые похороны подряд – как второй прыжок с парашютом. Еще страшнее.

71.

Состояние крайне неприятное, какое-то скованное. Хочется уехать куда-нибудь далеко, с другой стороны – ничего не хочется организовывать. Сегодня пришлось покупать билеты, предельно комфортно – с помощью интернета и кредитной карточки, так даже на эти действия не было никаких сил. Если бы не сдавать газету в печать – остался бы дома.

А дома что? Дома еще хуже. Я вообще не представляю себе этого многодневного, многомесячного безделья, как у Черепанова. Я понимаю, к чему все это ведет и чем кончается – становится только хуже, несомненно.

Я определил утром внутреннее состояние как аффект. Но это неверно: аффект – «сильное душевное волнение, выражающееся в кратковременной, но бурно протекающей психической реакции, во время которой сознание и способность мыслить сужаются, а способность контролировать свои действия ослабляется». Аффект, строго говоря, закончился, я и мыслю в прежнем режиме, если не лучше, и контролирую свои действия – вполне.

Человек слаб, все вокруг инфантильные. Я ненавижу инфантильных людей и целенаправленно окружаю себя ими. Они хорошие, но я знаю про них правду: им нельзя доверять, потому что они с легкостью втыкают нож в сердце, а потом ссылаются на состояние аффекта. Только аффект у них – естественное обстоятельство жизни.

Куеда – это 280 км туда и 280 км оттуда. Что меня спасло в дороге – так это Alan Parsons Project, невесть откуда у меня взявшийся. Диск какой-то незнакомый, кто принес – не знаю.

Так в голове и крутится до сих пор:

У меня как-то само собой, без особой мыслительной прыти, вошло в привычку думать, что отец был из тех людей, которые постоянно носятся с миллионом идей и ни одну из них не могут довести до конца. Не то чтобы я так считал всегда – просто однажды ход рассуждений привел меня именно к такому выводу, и этот вывод оказался тупиком. Мне казалось, я разгадал загадку – ведь сколько таких людей я встречал на жизненном пути и всякий раз после прощального пожатия рук чувствовал какую-то немоту в ладонях, сострадание, жалость, неловкость от того, что планам, которыми они с энтузиазмом обычно делились, не суждено никогда сбыться.

Отец много лет подряд обещал свозить меня в Германию к своему другу Хансу Унру, они вместе учились в университете. Я видел этого человека на фотокарточке – в белой рубахе с подкатанными рукавами, в роговых очках, бородатого иностранца, обнимающего свою молодую жену. Я представлял себе, как ему живется теперь за границей, думал, скучает ли он по Перми и по отцу, мечтал о том, как мы поедем к нему и поселимся в его доме, и, быть может, отец на этот раз не обманет. Но, погружаясь в эти розовые грезы, я ощущал на дне своего сознания холодок догадки – мы никогда не поедем в Германию, никогда не поедем в Германию вместе. Мне не суждено познакомиться с Хансом Унру.

Отец не обманывал, отец так жил. Трижды начиная учиться, он трижды бросал. Сначала геологический, потом архитектурный в Свердловске, потом кибернетика опять в Перми. Кибернетику он дотянул до конца четвертого курса и плюнул – ушел на завод порошковой металлургии. А в университете его любили, и хвалили, и закрывали глаза на дело, заведенное в КГБ, и на его диссидентство, и на то, что он с другом убивал, свежевал и ел с голодухи голубей, живших на крыше общежития. Любили и хвалили, потому что он подавал большие надежды. Но есть такие – подающие надежды, и ограничивающиеся только этим. Вроде как дети-вундеркинды – все ждут от них чуда, а чудо заканчивается сразу же, как только они вырастают и теряются в толпе взрослых людей, равносерых и равносредних.

У отца по-серьезному было три женщины. Первая родила ему дочь, вторая – сына, третья воспитывала его самого, как сына, а потом он ушел беспризорничать – да так и не вернулся. Ни одна из его любовных историй не завершилась как надо, как ему бы, наверное, хотелось. Не хэппи энды – сплошные секущиеся концы.

Но, может быть, все не так.

Может быть, все совсем не так.

Может, какое-то главное дело было не завершено в его жизни, и оттого посыпалось враз все остальное.

Может быть, любовь к одной женщине, тянувшая его на дно, скручивавшая в узлы, не давала дышать спокойно.

Может быть, именно эта любовь сломала его в самом начале и мучила потом всю жизнь, не отпускала.

Может быть, от этой любви тряслись его руки, и не было в них силы, чтобы доводить дело до конца.

Может быть, он берег силы для продолжения. Потому что всю жизнь надеялся на продолжение – и эта надежда рушила пути к бегству, изничтожала саму возможность запасных аэродромов, рассеивала миражи альтернатив.

Не обладать, не принадлежать, а лишь надеяться. И зачем так придумано, что надежда умирает последней? Умирала бы первой – мы бы были реалистами.

И вот нет отца, а его надежда еще мерцает, словно лампочка аварийного питания, словно свет от погибшей звезды. Висит в воздухе его взгляд, брошенный ей, а зрачки уже смешались с чернотой земли.

И, конечно, был еще CD-плеер, тоже iRiver, как и воспоследовавший за ним MP3 плеер. Я купил его на Горбушке, по совету Дениса, и наслаждался музыкой два дня. Через два дня я залез в пыльную коробочку – поезд из Москвы до Перми – и плеер сломался. Я почти до слез расстроился, потому что это такое жуткое дерьмо – купить плеер на Горбушке, уехать в Пермь и сломать его по дороге. Денис тогда не жил еще в Москве, и никто не мог пойти и ткнуть гарантией в лицо продавцу.

В общем, плеер валялся пару месяцев дома, потом пришел Денис и забрал – сказал, что хочет поковыряться в нем. Я и думать забыл про плеер, а потом Денис мне его притащил на день рождения – бонусом к подарку – починил где-то, не знаю, где. Плеер еще долго работал, несколько месяцев. Все-таки как хорошо, что мы так скоро миновали эпоху лазерных дисков.

Я не знаю, я закрываю глаза и вижу – вижу прежде, как дефис превращается в тире; вижу вывороченные кишки города, переливающиеся лазурью и розовым; вижу шкварки сала и куски мяса, плавающие в масле на дне чугунной сковороды; вижу колею в воздухе, вибрирующую, проборожденную стрекозой, летевшей на помойку; вижу сквозь коричневые стекла очков желтое небо и серую траву, смягченный блеск асфальта, отражающего солнце; вижу ее, мне не принадлежащую, молодую, взрослеющую, еще до. И до меня. Я открываю глаза, я опять их закрываю, и все повторяется вновь.