Иван Колпаков - Мы проиграли

В перерывах из кусков домашнего видео я склеиваю фильмы, пахнущие стариковской психоделией, раскуренной гнилью хиппарских зубов, олдовыми платьями с нанесенными на них полевыми цветами. Блюз.

А жизнь уперлась рогом – в нашу семью, едва кишки не выпускает. Неужто кто-то посмотрел на нас нехорошим взглядом, найти бы этот глаз да ткнуть в него острой алюминиевой спицей, в отместку, по закону талиона – око за око, зуб за зуб. И успокоиться, расслабиться. Иначе расслабиться не получается, весь день спина испытывает нечеловеческое напряжение, к вечеру отваливается, слезятся глаза, дрожат пальцы. Распластавшись по дивану, я проваливаюсь в неровный (неверный) сон, который – как короткое замыкание между тянущимися днями. Я не изолирующее вещество, я тоже плавлюсь – ну, в конце-то концов. На сколько хватит сил? – черт возьми, я спрашиваю. Так вот, на сколько хватит сил? Долго ли я смогу подпирать плечами покосившиеся кариатиды, трескающиеся под давлением настоящего? Сколько я еще пробегаю между статуями, а потом остановлюсь, запыхавшийся?

Фу-фу, подуйте.

Для меня важно не потерять главное в зазоре между честным и красивым. От честного до нечестного – один шаг, этим же шагом обычно пересекается граница от некрасивого к красивому. В двух разных плоскостях есть лишь одна точка пересечения, мне бы четырехмерное зрение, я бы видел ее издалека (свысока?), и эта точка есть истина.

Меня нельзя лишать доступа, я ненавижу, я люблю иметь все под рукой. Я недавно вывел формулу: мне нужен ноутбук с доступом в сеть, мобильник, вода, еда, удобный стол и тишина, чтобы жить. Мне нужен кусок собственного пространства, жизнь научила любить малое. Я за это малое горло перегрызу, горе тому, кто встанет у меня на пути. Но аппетит, как правило, приходит во время еды.

Год назад я вывел также другую формулу: было бы прекрасно зрелость провести в Петербурге, а старость – в Севастополе. Я – огонь, но всю жизнь тянусь к воде.

Какие странные периоды у жизни – претендующие притереться началом как можно ближе к рождению, а концом – к смертной кончине, воткнуться ровно, как деталь Lego, не позволяя возникать лишнему воздуху, лишним зазорам. Какие странные периоды у жизни, и много ли их – этих странных периодов; на поверку выясняется, что жизнь – всего один период, один сезон, и не дано нам знать, осень ли это, лето, зима или весна, не дано, покуда…

Современность отрицает счастье, она делает его ровным счетом невозможным, предлагая взамен свободу выбора. В то же время, выбор, наряду с согласием в одном случае, всегда предполагает отказ в другом; свобода – остроконечный болид, летящий в пропасть одиночества. Зачем нам свобода выбора, если в ней нет возможности быть счастливым?

Быть бедным, быть нищим – унизительно, но не более того. Драма начинается с порога родительской квартиры, в которой мать иной раз выкрученная до предпоследней степени, вламывающая как лошадь за копейки, улыбается надтреснуто; блестят прохладной радостью ее глаза – сын пришел в гости. Мать монтирует не подобие жизни (как я), мать монтирует подобие счастья (так лучше). Как же, должно быть, страшно все это со стороны, глазами невидимого, бесстрастного наблюдателя: патологическое свойство человеческой натуры – не сдаваться во что бы то ни стало, по-спартански улыбаться, не обращая внимания на лисенка, выедающего кишки. И эта стыдливость за самих себя, взращенная гордостью, и то – непозволительно, и это – непозволительно, классическое «я не могу брать у тебя деньги». Пока не испытаешь сам – не поймешь: чужое надломленное бесстрашие холоднее льда, холоднее вечности.

Лучше уж сдаваться, лучше уж быть слабым, чем позволить кому-то видеть изнутри, с изнанки – свою силу, инстинктивную, и потому – нечеловеческую. Или видеть самому эту изнанку.

Вот – тот самый неуловимый момент, когда даже у меня опускаются руки.

Отвратительные, отталкивающие инстинкты – самосохранения, выживания. Но разве кто-то живет по-другому?

Как же все-таки живучи, в противовес своей хрупкости, люди. И как страшно – что в противовес своей хрупкости. Страшно.

А весь этот декаданс – лишь следствие того, что биологическое орет: «Жить!», а социальное: «А нахуя?» Но «Жить!» как основание, конечно, побеждает, и слава богу. Ну то есть и материи – тоже слава.

Отчего люди думают про меня, что я – людимый, общительный, открытый? Я умею быть и таким, и сяким, и эдаким – по долгу службы. Но на самом деле я угрюмый, скучный, склонный к одиночеству. Меня утомляют даже родственники и близкие, моя потребность в личном пространстве так велика, что я не вожу домой гостей. Мне неприятны гости, их бесцеремонность. Я терпеть не могу, когда разглядывают корешки моей скудной, в общем-то, состоящей из четырех-пяти сотен книг, библиотеки. Не люблю, когда начинают копаться в дисках с твердым намерением что-нибудь утащить посмотреть или послушать. Если я хочу – я даю сам, но вот это блядство – копание в моем тряпье – не уважаю. Я люблю быть внутри своего периметра, я очертил вокруг себя круг, внутри которого можно быть угрюмым и скучным. По крайней мере, с самим собой мне всегда весело, у меня есть увлекательная игра – мысли.

Иван Сергеевич, разреши, хоть и с опозданием, выразить тебе соболезнования в связи с кончиной твоего отца, моего двоюродного брата, Колпакова Сергея Ивановича, а также в связи с кончиной твоего деда, Ивана Петровича Колпакова

Юрий Алексеевич Колпаков

г. Москва

18 июня 2007 года

В сборнике «Наш мехмат» одна статья называется просто офигительно – «Ретроспектива как источник перспективы».

Лучшие, сильнейшие черты человеческой натуры и впрямь ковались грехопадением.

Грехопадение – вообще главный исторический вектор развития человечества, выкристаллизовавшийся окончательно в христианстве («не согрешишь – не покаешься»). В конечном счете, общество устроено так, чтобы грехов было больше, чтобы больше было поводов пестовать в себе лучшие, сильнейшие черты. Например, высшим и наиболее потаенным грехом человека считается не убийство, а предательство, нет ничего более омерзительного и порицаемого. Лучше убить, чем предать, культурных и социальных реминисценций – предостаточно. С детства нас водят по одному и тому же кругу рассуждений, вплоть до головокружения: даже смертная кара предателю мала, как мала подростку распашонка. За предательство каяться приходится в миллион раз больше, чем за что-то еще, каяться, каяться, каяться, разбивая лоб о холодный пол.