Иван Колпаков - Мы проиграли

И все же почти каждого из нас предают, и все же почти каждый из нас предает. Часто до предательства остается один маленький шаг – такой же шаг отделяет человека, заглянувшего в пропасть и почувствовавшего ее магическую притягательность. Но мысль материальна, и, задумавшись единожды о предательстве, ты уже становишься сформировавшимся, дееспособным предателем. «Думать» – означает «желать», а это намного хуже, чем «действовать», поскольку действуем мы подчас в тисках обстоятельств.

Человек в равной степени авитален и витален, с одинаковой охотой тянется и к жизни, и к смерти, к созиданию и к разрушению. Разрушение часто оказывается разрушительнее, чем созидательное созидание. Человек – это загадка, отрицание отрицания, и без отрицания самого себя человека нет. Сначала мы отрицаем грех, потом падаем во грех, потом каемся и отрицаем падение. Летя на остро наточенных коньках по этой дорожке, мы отрицаем теперь и грехопадение: любовное предательство, например, окончательно девальвировалось. Давайте же честно друг другу признаемся.

Институт семьи, институт брака выдержал много бурь, выдержит и эту (человек в равной степени авитален и витален), он уже – хотя это чудовищно – приспособился к жизни в условиях клинической смерти, т. е. после сексуальной революции. Давайте же честно друг другу признаемся: каждый делает, что хочет, спит, с кем хочет, раздает направо и налево обещания вечной любви – и не сдерживает их. Любовного предательства больше нет, плодитесь и размножайтесь.

Однако ж – и неизбежно – не в чем и каяться. А значит, одной лучшей, сильнейшей чертой человеческой натуры стало меньше.

Человек способен отличать добро от зла, человечество – не способно.

Молодость прекрасна не веером возможностей, а самим ощущением того, что этот веер есть в руках. Жизнь видится мне файлом в процессе архивации, сужающейся вселенной, а память – расширяющейся вселенной. Наружное становится все теснее, внутреннее – все шире, кожа не выдерживает разницы в давлении, растрескивается сеткой морщин. Затемнение.

Очень жаль, что в году только один день летнего солнцестояния.

Съездил на три дня в Москву. В самолете слушал все песни, начинающиеся на «А» (беспощадная компиляция), размышлял о том, как неловко вспоминать утром то, о чем думал вечером; по крайней мере, мне неловко, мне мои вечерние мечты наутро кажутся такими же неуместными, как кроссовки для бега инвалидуколясочнику.

Встретился с двоюродными братьями отца. Один – полковник, с лицом красного ирландского сеттера: когда пьет водку, то кажется, что даже немного вихляет ушами; китель соответствующий, как у породистой собаки, весь в блестящих медалях.

Другой брат работает на экономическом факультете, на кафедре информатики, жену и дочь отправляет отдыхать в Турцию. Много смеется и часто повторяет, что «планочку надо брать повыше». Любит задавать вопросы, которыми представители точных и естественных наук всегда норовят по-шукшински срезать гуманитариев. Например: «Так на чем Аристотель писал свои труды? На глиняных табличках? Где же их хранить? Нестыковочка».

Брат деда, Алексей Петрович, похож на деда, только кудрявый. Он наливает себе квас одновременно в стакан и в рюмку, чтобы тоже чокаться во время тостов. Как и дед, высок и молчалив, и совершенно ясно, что в молодости был очень сильным.

«Раньше у нас был Сережа, теперь ты будешь», – сказала жена Алексея Петровича. Сережа к ним приезжал раньше, «с друзьямикоммерсантами», жили долго, много веселились. Здесь о папе вспоминают только хорошее.

«Очень талантливый был, очень».

Алексей Петрович показал мне на прощание свою книгу – «Проектирование и расчет механических передач», учебное пособие для студентов-агрономов, попросил приезжать чаще, поцеловал.

Уехал от них очень пьяный и сытый, и на душе было спокойно.

Когда немота стала невыносимой, я сказал от его лица – No one I think is in my tree . Теперь на его дереве сижу я. Я чувствую, что близится конец этой истории: мы уже невдалеке от примирения, не знаю, кому нужного больше – мне или ему, и пусть для него оно будет посмертным, но оно – будет. Когда-то я заставил маму написать о бабушке, заставил ее прыгнуть сквозь горящее кольцо воспоминаний и улыбнуться, наконец, искренне; теперь я принуждаю себя к тому же. И пусть мучителен этот путь, в его конце – освобождение от боли, от темноты, от недосказанности.

Я знаю: нужно нырять глубоко, но чтобы не захлебнуться собственными мыслями, необходимо следить за количеством воздуха в баллонах. Аквалангистам в этом отношении проще – они всегда ныряют парами. Прыгающим сквозь горящее кольцо воспоминаний помочь в случае опасности не может никто, и я никого не зову в напарники.

Может ли жизнь человека захлопнуться подобно книге? Смерть ли должна быть последним словом на ее последней странице? Даже если так – я хочу знать весь текст, от начала до конца. Мне не нужны отрывки, цитаты и выдержки. Мне нужны все слова, и, невзирая на трудности перевода, я прочитаю их. «Ретроспектива как источник перспективы». Обратной перспективы или прямой – это уже детали.

Куда же все исчезает?

Сна нет – ни в этом часовом поясе, ни в том, как оказалось. Есть усталость, сбивающая с ног, обрушивающая в яму черного забытья. Я совершенно не умею жить по графику – постоянно с него сбиваюсь: ложусь поздно, потому что по ночам яснее формулирую мысли, встаю рано, потому что все мысли за ночь сформулировать не успеваю; сплю за рабочим столом, после работы, после завтрака и в течение обеда, но в конечном счете – сна нет. Как нет зарплаты, если ее выдают маленькими кусочками, а не кучкой.

Сна нет – читаю или пишу. Чаще пишу, чем читаю, и меня это угнетает. Стало тяжело начинать читать новые книги, но это пройдет. Журналы читать вообще невмоготу, я их с интересом проглядываю и откладываю в стопку, мысленно помеченную как «рекомендованную к прочтению». Вообще же, не то чтобы тяжело читать, на самом деле – некогда. Десять дней перед отъездом в Москву по ночам писал книгу о ректоре Пермского университета, днем – работал (читай – писал). Сейчас вроде бы книгу дописал, но на подходе диссертация, которую я, если и напишу, то напишу хорошо, а значит, опять надо себя каждодневно истязать: то, что у меня получается с легкостью, меня уже не удовлетворяет. Итак, сна нет – ни в этом часовом поясе, ни в том. Хочется по-прежнему одного – словесного дистиллята.

Если в книге нет парадокса, значит, в книге нет души.

Как я раньше говорил? Когда мужчине нехорошо – он чистит ботинки. Ну так вот: когда мужчине нехорошо – он либо чистит ботинки, либо пишет. Чистит – как может и пишет – как получается.