Иван Колпаков - Мы проиграли

Сводить свой писательский дебет с кредитом мне еще грустнее, чем подсчитывать реальные ежемесячные доходы и расходы.

«Путешествия воды». Детская научнопопулярная книга о воде и месте ее в жизни человека. Я даже не помню, о чем она на самом деле, писал ее буквально на коленке. Перечитывать почти не стыдно, раздражает в основном то, что профинансировал ее издание водоканал Березников (тех, что теперь уходят под землю), играющий, подобно всем современным российским компаниям, в «социальную ответственность бизнеса». Попадется она вам на глаза – не давайте своим детям, они и так разберутся, как устроена канализация.

«Версии». Полусамиздатовский сборник стихов, от которых меня сейчас тошнит, как от ведра с жареным луком. Я однажды ради забавы, почти из мазохизма, пытался откопать там хоть что-нибудь приличное. Нашел несколько строчек, и ни одного – ни одного – целого стихотворения. Например, лучшее из июля 2006-го – «В черных разводах растекшейся туши как ты, кальмарша, живешь без меня?» Или – мой бесконечный керченский цикл, из которого я люблю цитировать что-то про «кардиограмму Диониса» и тому подобное. Резюмирую: не читайте свои старые стихи, это больно.

«Утро исторической легенды». Эта – в соавторстве, с претензией на науку. Красиво издана, багато, денег спонсоры дали. Про греческие пелики и терракотовые статуэтки, всем нравится. Книга из тех, про которые говорят: «Хороша в подарок». Поставьте на полку и любуйтесь: переплетчики потрудились лучше меня.

И вот теперь – «Universum Владимира Маланина», авторизированная биография нынешнего ректора Пермского университета. В общем, не совсем (совсем не) даже коммерческое издание. Да и я очень тщательно над ней работал: перебрал кучу книг, газет, пересмотрел множество фильмов. Мне не стыдно, хорошо получилось, ровно, но – опять не то. Не то. Четвертая книга не о том.

Писать нужно не то, что, как кажется, хотят прочитать. А то, что стал бы читать сам. Все остальное – пыль.

Пылью, как в кинофильме «Пыль», быть не хочется. И вроде бы разум на стороне компромисса, и дело тебе твое не противно, но компромисс – это всегда уступка, всегда фрустрация, которая копится в крови точно так же, как копился много лет мышьяк в крови Наполеона. Он в итоге от мышьяка и помер на своем незабвенном острове св. Елены. Какая же досада иногда берет, что не можешь прыгнуть выше головы, а должен, что не бывает в жизни монтажа, и нельзя вырезать все неинтересное, неудачное, и выходит один сплошной план – «Русский ковчег» Сокурова.

Переигрывать некогда. На то, что можно переиграть, вообще рассчитывать нельзя. Мой отец, например, полагал, что попыток – невероятное множество, будет та, которая закончится удачей. Но именно это бесконечное тыканье в reset и замучило его, истерзало. Никаких перезагрузок. Взболтать, но не перемешивать. Сохранять, но не перемалывать. Не лететь, но расти ввысь.

Ситуация в стране сейчас такая, что Россию не видно не только из Москвы, но и из любого другого города. Хуже, чем в Советском Союзе – и это несмотря на развитие связи, несмотря на инфраструктуру, с которой все-таки становится все лучше и лучше, несмотря на то, что дешевеют билеты на самолеты. Люди повсеместно смотрят одни и те же программы по телевизору, читают одни и те же газеты, журналы и книги, слушают одну и ту же музыку, но не хватает чего-то важного, какого-то особого ингредиента, чтобы стало ясно – она, да, Россия. Люди (если избегать постного «общества», непременно «расслоившегося») поделились на замкнутые корпорации, все вокруг живут двойной жизнью. Одна жизнь – в этой вот корпорации, кружке, тайном обществе (им в крайнем, узком случае может быть семья), другая – в России. И очевидная, показная, ежедневная, будничная жизнь в России вроде как – сон, тогда как жизнь потаенная, тщательно скрываемая – искомая явь. Причем это двойственное восприятие действительности, столь развитое среди поздней советской интеллигенции, теперь распространяется все сильнее.

Хорошо это или плохо, но, в отличие от прежних времен, сейчас еще больше людей, не включенных в тайные общества, но при этом воспринимающих реальность как сон; им живется особенно неуютно.

Последние события такие: поехал в Москву на один день, пришлось задержаться на три. Отбывал в состоянии тупой усталости, вернулся в состоянии, которое еще хуже, чем тупая усталость, но как охарактеризовать – не знаю. В Москве льют дожди, несколько раз промок, потому что оставил зонтик дома. Временной континуум окончательно расползся, как открытая книга под дождем: страницы хоть и переворачиваются, но рвутся, что написано – не разобрать. Хочется отправиться в кругосветное путешествие, взяв с собой мало денег, и заблудиться в иностранной глуши, то есть хочется многократно усугубить нынешнюю шалтайболтайность. А может быть, наоборот – пространственный лабиринт много проще, чем лабиринт временной.

Жизнь в Перми вышла на очередной безрадостный виток. Местное лагерное прошлое все отчетливее, выразительнее витает в воздухе, исторический контекст подталкивает к пошлым смысловым пунктирам. Известно все наперед и даже внутри прожито – как отсюда уехать, как сюда вернуться, что случится в перерыве. Заранее ноет под ложечкой детская, кровная топография, сердце превентивно бьется по возвращении. Все эти отъезды, приезды – словно детская игра «Менеджер», смысл которой – двигаться по кругу, зарабатывая и тратя деньги. Трафарет событий такой прозрачный, что хочется, от бессилия и злости, шутить: мол, «в Перми даже земля пружинит под ногами», «в Перми можно зайти в любой киоск (по-местному – «киосок»), и тебе в долг дадут столько, сколько тебе надо», «в Перми водой из Камы можно человека оживить».

Проснуться бы, очнуться бы, а то я становлюсь похожим на свои записи.

Старит нас не будущее, а прошлое.

Летел обратно в самолете, рядом сидели два пермских бизнесмена. У одного – рыжее расплывчатое лицо, какое бывает на неудачных фотографиях, снятых в сбитой фокусировке, у другого – небритая, мрачная, грубовато сработанная харя с бутафорски задумчивой морщиной поперек невысокого лба. Нечуждые, однако, модным тенденциям, оба они, изрядно выпив виски, принялись обсуждать литературу, что и отвлекло меня от «Ремесла» Довлатова, которое я силился одолеть за один перелет (и одолел-таки).

Глядя как раз на бесстыжего Довлатова в моих руках, рыжий обратился к задумчивому:

– Я тут книгу решил прочитать.

– Какую?

– А хорошую. Не помню, как называется.

– «Духлесс», что ли?

– Нет, нормальную, блядь, книгу. С философскими размышлениями, с мыслями. Только забыл, как называется. Кто-то мне недавно советовал.