Иван Колпаков - Мы проиграли

Помолчали. Задумчивый, казалось, задумался еще сильнее. Рыжий выпил еще виски. Наконец, задумчивый весьма громко спросил у соседа:

– А чем тебе Минаев-то не нравится?

– Да понимаешь, тут вот я интервью с этим, блядь, как его… ебаном… Гришковцом прочитал. Вот у него репортер спрашивает: вы раньше, мол, говорили, что Минаев – не писатель, а вы писатель. С какого, мол, хуя? А Гришковец говорит: Минаев пишет книги, чтобы в основном о себе рассказать. А важна сама книга, ну как – мысль, творчество важно. Философия. Вот. А Минаев написал книгу и начал думать, что писатель, и писать стал больше и хуже.

Задумчивый потер нос.

– А по-моему, оба они – говно.

Сейчас бы работать в полную силу – в Перми, наконец-то, закончилось сонное царство. Куда ни посмотри – повсюду тема, фактура, сюжет. Вот прокуроры в синих мундирах, с густо посыпанными перхотью золотистыми погонами, точно сошедшие с карикатур XIX века, тащат под белы рученьки проворовавшегося губернатора, а тот лишь качает огромной своей печальной лысоватой головой. Вслед за ним волочат брыкающихся, как чертят, чиновничков помельче, с вострыми носами и бегающими глазками.

Вот другая картина: город – северная столица уральской Пармы – пегие, холмистые Березники; из-за холмов, из-за линий электропередач уже слышен лай и вой несуществующих собак. Город полон жителей, они ожидают прихода лангольеров, и никому не выбраться – некуда бежать.

Я кажусь себе очнувшимся посреди ночи, с трудом соображающим, что тут вообще происходит. Причем я удивлен не столько тому, что происходит (хотя есть, чему удивляться), сколько тому, что я вообще здесь нахожусь. Мое удивление дошло до естественного максимума на прошлой неделе, когда я, не в силах скрыть собственных чувств, так и сказал в камеру, во время записи своей телерубрики: «Что, черт возьми, происходит в этом городе?» И прикрикнул на режиссера, заставив его оставить эту реплику в окончательном монтаже, как бы надеясь легализовать собственное нежелание вписываться в происходящее, ненавязчиво примирить его с реальностью. Это неприятное, колющее чувство: я будто слышу, как в ночи громко говорят за стенкой соседи, но не хочу прислушиваться и желаю, чтобы они замолчали. В этой пустоте – слишком гулкое эхо. А я – такой отвлеченный… как художественный образ.

Силой умеет пользоваться тот, кто знает ее границы. А границы ее – бессилие.

Талант – это чудо. Попытки заработать на этом таланте – каторга.

Мама рассказывала, что в детстве мечтала выйти замуж за моряка, и только за моряка. Взмечталось ей об этом после многочисленных поездок на море – врачи прописывали отдых на побережье, чтобы бороться с бесконечными ее ангинами и простудами. В перерывах между визитами на русский юг мама с родителями ходила в круизы на теплоходе. Дед обязательно знакомился с капитаном, резался с ним в шахматы, а маму водили смотреть «машину». Когда ей было три года (в 1959-м), они вообще путешествовали на колесном пароходе (как в «Жестоком романсе»), который назывался, вроде бы, «Полыванов», и делал этот пароход по воде характерные «шлеп-шлеп-шлеп». А «машина», крутившая громоздкое колесо, занимала огромное пространство в трюме, что потрясло маму до глубины души. Вместе с пароходом, с севера на юг, спускалась длинная, бесконечная вереница плотов, чернеющих от воды по неровным, подгнивающим краям. Сплавщики, деревенские лоцманы в лаптях, не слезая с плотов, в густеющем брусничном закатном свете разжигали костры, от которых на ветру дыма получалось больше, чем огня и тепла, и пели грустные песни. Маленькая курносая мама, мама с косичками, в детских коричневых колготках и белом чепчике, юбкеколокольчике, декорированной фартучком, стояла на палубе, вздыхала, глядела на всю эту красоту и думала, что когда вырастет – выйдет за стройного, сильного молодого мужчину в бескозырке, фланельке, черных широких штанах. Но не за речника, а только за моряка.

Ее любимая песня в детстве – «Черное море мое» из фильма «Матрос с «Кометы» (слова Матусовского, музыка Фельцмана):

«И в итоге ты вышла за речника», – говорю я. – «Да». – «Ну, не расстраивайся. Речник – это эконом-версия моряка».

Что меня интересует сейчас: можно ли читать судьбу родителей по линиям на своей руке? То есть не судьбу, конечно. Но можно ли пройтись хотя бы по краям их истины, роясь в истине своей?

Лег спать вчера с красными глазами и с такой невыносимой усталостью во всем теле, что чувствовал себя гнилым бревном, которое даже на костер не годится (o sancta). И тем не менее воспользовался коротким ночным бдением, в котором часто рождается непрочная, а все же истина, чтобы подвести какие-то промежуточные или даже окончательные итоги размышлений этого года. Кто знает, откуда берутся мысли (одного гнома таки звали Ворчун – кием из предыдущих глав) и куда они уходят? Физиология на этот счет смущенно молчалива, философия – пространно словоохотлива. Известно, что в пограничных зонах, между явью и сном (при погружении и при всплытии; между тем – откуда берутся сны?), они являются особенно прозрачные, чистые, сформулированные. В общем, дальше – дальше, я тороплюсь не забыть.

От матери мне досталась в наследство гулящая порядочность с обязательными кошмарными перерывами, экскурсиями в глупость, и безответственность, и раненая какая-то добросердечность. От отца – стальной, непробиваемый эгоизм, самой незаметной, нежной своей стороной плотно прижатый к ледяному одиночеству. Так странно я рос, и жил, и живу, что вырос совсем другим человеком, непохожим на них; и так странно я живу, непохоже на то, как жили они – а при этом в неповторимых деталях, взгляде, манере держать руку, в чмоканье губ, в поступках часто напоминаю именно их. Если смотреть в себя, как в подзорную трубу, то правда их жизни, истина их жизни неплотно, конечно, но воплощена на горизонте. И в этом смысле я верю в то, что яблоко от яблони недалеко падает. Вариантов множество: прямая ретрансляция, отражение, искаженное отражение, реконструкция, карикатура, шарж.

Суждения мои об отце имели до определенного момента половинчатый, перцептивный характер. Я собирал свидетельства его жизни, доказательства его существования. Хронологически первые такие артефакты относятся к тем временам, когда в его сознании еще не сформулирована была мысль о наступлении сухого остатка дней (sic). Счастливые вещи, счастливые места, счастливые воспоминания, счастливые друзья, счастливая любовь. Пик этой временной (опять же, пока продолжим так) кривой, на которую, как на шампур, нанизывается все обнаруженное, приходится на мое рождение. Мое рождение – применительно к его жизни, мое рождение – как свидетельство его существования. Затем – несчастливые места, несчастливые воспоминания, несчастливая любовь. Сухой остаток дней. Смерть. Липовая роща. Начало моей истории. Может, наверное, показаться, что кривая идет на спад именно после моего рождения, но нет – я тут, пожалуй, не при чем, и я включен в эту систему координат важным пунктом, потому что я важный пункт – я пункт рассудительный. Я много знаю об отце с этой, тыльной стороны – со стороны воспоминаний, своих и чужих, со стороны артефактов. Его портрет рисуется отчетливо, но взгляд – отсутствует. Отсутствует и честное понимание, и примирение.