Иван Колпаков - Мы проиграли

– Если потребуется такси, экскурсия, гид – звони. Запиши наш номер. Меня зовут Марина, а это – мой мужчина, Булат.

– Хорошо. Вот, говорят, в Аральске однаединственная русская семья осталась…

– Это мы и есть. Сопротивляемся, но потихоньку сдаемся, – Марина улыбнулась и похлопала Булата по плечу.

– А где тут морской порт? – я сразу решил выяснить главное.

– Выйдешь из гостиницы, налево три минуты – и будет морской порт. Вон гляди – видно его ограду.

– Только моря нет, – вставил Булат, – ты вообще цель какую имеешь тут?

– Ну, как вам сказать? Никакой цели. Кажется, просто приехал посмотреть, как вы тут живете. Без моря.

– Нормально живем.

Лицо Булата уже совсем не казалось мне уродливым.

– Мы живем нормально. И, кстати, в соседнем доме. Если что – заходи на чай. Ну, и звони, правда что.

Гостиница «Арал» могла бы быть оазисом в пустыне. Здесь останавливаются европейские кинематографисты, снимающие документальные фильмы о зоне бедствия, чокнутые путешественники, мчащиеся через всю Среднюю Азию в Монголию или на Алтай, биологи, экологи, геологи, даже дорожные строители (что они чинят, хотелось бы мне знать). «Арал» готов приютить всех. Но, будучи единственным отелем неподалеку (впрочем, относительно) от Аральского моря, он не имеет ровным счетом никаких мотивов для развития.

Мне дали самый последний свободный номер: комнатушку на третьем этаже, в конце коридора, выкрашенную в ядовито-желтый цвет, с двумя продавленными кроватями, с вонючим сортиром и ванной, которую, кажется, прежде использовали ассенизаторы, чтобы мыть ноги. Горячей воды – нет, холодная – тонкой струйкой. С водой тут вообще проблемы, не до претензий. Слава Господу – два комплекта чистого белья и шерстяные одеяла. Можно рассчитывать на теплые и сносные, с санитарной точки зрения, ночевки.

Выглянул в окно – увидел сквозь высокие деревья оранжевое солнце, обгоняя закат тающее в облаке свинцовой пыли. Серые крыши утлых домишек, кривые антенны – мелкие проволочки, торчащие из шифера. В лае, как в приступе туберкулезного кашля, зашлась собака – сородичи из ближайших дворов передали ей ответные послания. Взревел мотор мотоцикла. Я переодел белье, сложил фотоаппарат в рюкзак и отправился в порт.

Аральск – совершенная модель мира. Так будут выглядеть планета и ее обитатели, когда кончится все – газ, нефть, вода; когда рухнет инфраструктура, когда разорятся крупные города; когда сельское хозяйство сдастся под напором наступающей пустыни; когда обмелеют реки и испарятся моря. Провозвестники грядущего – пыль и соль. Они явятся еще до начала конца и останутся после его наступления – когда умрут надежда, вера и любовь, а милосердие высохнет, словно лужица молока. Жизнь, я уверен, готова к сопротивлению, до последней капли крови, равно как Аральск – ведь он все еще дышит. Человеческий оптимизм имеет природу, родственную умопомешательству: мы будем совокупляться и рожать детей, даже если им всю жизнь придется ходить в респираторах и прятаться в землянках от чрезвычайного ультрафиолетового излучения. Мы будем цепляться за землю либо кочевать – от одного источника до другого, пока все они не иссякнут. Точно так же аральцы – плодятся, цепляются за свою сухую, давно уже неплодоносную почву, за свои озерца, оставшиеся от моря, в которых нет рыбы. В последние 50 лет, пока море уходило, а вместе с ним уезжали русские, население Аральска не сокращалось. Вопреки тому, что называется здравым смыслом.

Первое, что я увидел на улице, когда покинул гостиницу, – куча детей. Они терзали двухколесный велосипед и ссорились. Правда, сразу же переключились на меня, когда увидели, что я достал камеру. В сопровождении этих беспокойных и чумазых пажей я направился в порт. Прошел сквозь ворота с проржавевшим символическим штурвалом и сразу оказался на берегу.

Не оговорился: море ушло, а берег – остался. Центральная бухта Аральска по-прежнему похожа на бухту. На том месте, где раньше находился причал, стоят обветшавшие от ветра и соли рыболовецкие судна – «Лев Берг», «Адмирал Нахимов», «Тохтаров» – покрытые облупившейся краской и местной наскальной живописью. На борту «Льва Берга» чьей-то неуверенной и не очень грамотной рукой написано «Apokalipses» – и с анонимным автором не поспоришь. Шагах в тридцати от шхун бывшего порта «Аралрыбпром» – деревянный музей моря, растерзанный, с выбитыми окнами, покосившийся; музей того, чего больше нет.

Уходя влево, берег становится крутым, словно отступая от высохшего дна, как от пораженного смертельной болезнью. По краю берега стоит покосившийся бетонный забор, некоторые ячейки разрушены, повалены на склон, разломаны на куски; из них, словно проводка из растерзанного терминатора, торчат металлические прутья. Над забором возвышаются черные от соли стрелы двух или трех подъемных кранов – монументы тем временам, когда в Аральске отгружалась вся рыба, выловленная в Аральском море.

На противоположном берегу виднеются старые промышленные постройки, забор, уткнувшийся ребром в дно, голый скелет корабля и его осклабившийся череп – капитанский мостик, еще не распиленный на металлолом. Там, где прежде из моря поднималось солнце, теперь – пустыня без края, сцена без задника, пространство без предела.

Глаза не верят и на ощупь шарят по внутренностям бухты – ржавым кускам кораблей, свинцовым болотцам, серо-желтым солончакам, бурой почве, жухлой траве – в надежде отыскать хотя бы следы ушедшего моря, дать мозгу ощущение, являющееся основательным для того, чтобы понять, взвесить, рассмотреть, принять эту зияющую дыру в земле, выросшую или наступившую пустоту. Что здесь, черт подери, произошло? Как вы все здесь с этим живете? Это же у вас у всех внутри – такие же прободные язвы. С этим же жить нельзя.

Из всех детей, семенивших за мной в моей первой экскурсии к пустоте, по-русски мог говорить только один. Поколение, свободное от имперских оков, упорно подрастает. Я для них – такой же иностранец, как и все остальные, не брат и не сват. И пусть русская школа в Аральске функционирует до сих пор, ее непременно заколотят досками, настанет такой день. Мысли об этом подействовали облегчающее – они отвлекали от бухты, катастрофически притягивающей мое внимание. Дети – везде дети, я их фотографировал и показывал им снимки на экранчике камеры; все мы были счастливы.

Вскоре поднялась песчаная буря. Соль забилась в нос и глаза, ветер стеной понес пыль – начали таять контуры окружающих предметов, в ушах засвистело. Песчаная буря в районе Арала похожа на купание в сухом море: покрываешься солью, задыхаешься, тонешь. От пронизывающего ветра может свести судорогой все тело. В степи нередки торнадо – их видно в той дали, которую образует ближе к горизонту дно ушедшего водоема; они пляшут, извиваясь, точно подпрыгивают на раскаленной сковородке. В городе соль, пыль, песок и мельчайшая сухая взвесь местного грунта превращаются в ползущее, заполняющее собой все свободные пространства чудовище; от его щупалец не спастись.