Мэтью Томас - Мы над собой не властны

Отец достал из холодильника бутылку пива «Шефер».

— Вот это выпей.

— Я не люблю пиво, оно невкусное.

— Пей, и дело с концом.

Отец скрутил крышку и протянул Эйлин бутылку. Она, сделав пару глотков, хотела отдать ему бутылку.

— До дна, — велел отец.

Когда Эйлин прикончила бутылку, отец сказал, что она не должна пить никакого другого пива, особенно при людях. Теперь он выставил на стол бутылки с разноцветными напитками, каких обычно в доме не дозволял. Куантро. Мятный ликер. Черносмородиновый ликер. «Гран Марнье». Эйлин понравился мятный ликер. Отец, покачав головой, налил ей полный стакан.

— Нравится — наслаждайся.

— Я не хочу столько!

— Если хочешь остаться в этом доме, выпьешь весь стакан. — Он налил во второй. — А потом еще и этот.

Когда Эйлин закончила, отец вернулся и наполнил еще один стакан.

— Это зачем? — спросила Эйлин.

В голове у нее стоял туман.

— Пей.

Утром она проснулась с раскалывающейся головой, тихо радуясь, что сегодня суббота.

— Больше никогда не пей незнакомых напитков, — сказал отец, зайдя в кухню, где Эйлин принимала аспирин. — И не бери в руки стакан, если оставила его без присмотра хоть на минуту.

— Хорошо.

— Словом, пей виски. Хороший и понемножку.

— Я, наверное, в жизни больше не буду пить.

Ей показалось, что по губам отца скользнула улыбка.

На Новый год он произнес тост в ее честь, под радостные крики собравшихся родственников:

— За мою Эйлин, которая снова окончила учебный год с отличием! Дай ей Бог! Когда-нибудь мы все будем на нее работать. И вот что я вам скажу, — прибавил он, помолчав. — Правильная она, видать, выросла, если способна держаться на ногах после полудюжины «Зомби». Сразу видать — моя дочка!

«Сразу видать — моя дочка». В этих словах Эйлин услышала всю за целую жизнь не высказанную нежность. Этими крохами она сможет жить еще долгие годы, словно кактус — несколькими каплями дождя. И все-таки ей было ужасно стыдно. Эйлин решила, что в будущем будет пить только то, что пьет самая скучная девочка в компании.

С минуты поступления будущих медсестер в училище Святой Екатерины и до самого выпуска преподаватели твердили одно: если будут плохо учиться, их исключат. Эйлин к такому привыкла за тринадцать лет в католических школах. К тому же она теперь понимала, что, сама того не ведая, с самых ранних лет обучалась навыкам, необходимым для этой профессии. Учителя и сами будто чувствовали, что, какие бы трудные задания они ей ни давали, жизнь уже ставила задачки посложнее, и обращались к ней уважительно, почти как к коллеге. Наверное, то же испытывал ее отец — неловкость, когда хвалят за то, в чем у тебя не было никакого выбора. Есть ли выход из ловушки чужого уважения?

Мученичество никогда ее не привлекало, не то что некоторых однокурсниц, мечтающих о нимбе. Шли бы лучше в монашки... С каким самодовольством они жаловались на усталость, на тяжелую и неблагодарную работу. Впрочем, в монастыре они бы и пяти минут не выдержали. Не было в них душевной стойкости.

Эйлин никогда не мечтала стать медсестрой. Просто этот путь выбирали все девчонки из их района, кто поумнее, чтобы не застрять в секретаршах. Она бы хотела стать юристом или врачом, но считала, что это — удел избранных. Откуда набрать денег на учебу? И потом, ума у нее, может, и хватило бы, но вряд ли хватило бы воображения.

После Святой Екатерины, получив стипендию, Эйлин осенью шестьдесят второго поступила в Университет Святого Иоанна, учиться на бакалавра. Она собиралась заниматься на летних курсах, потом окончить за три года вместо четырех и пойти работать, постепенно пробиваясь на руководящую должность. Деньги на текущие расходы — и будущее обучение на старшую медсестру — она зарабатывала моделью в отделе готового платья в универмаге «Бонвит Теллер». Эйлин демонстрировала покупательницам, как те могли бы выглядеть, будь они чуточку стройнее или выше ростом или будь у них аккуратная ямка между ключицами, пышная грива темных волос, гладкая кожа или яркие изумрудные глаза под тяжелыми веками. Зато на их стороне были иные преимущества: деньги и та высокомерная небрежность, которую дает богатство. Эйлин без всяких усилий стала самой популярной из моделей. Она не навязывалась потенциальным клиенткам, не подбоченивалась, стараясь привлечь внимание, а просто надевала очередное платье и стояла в нем. Не улыбалась и не хмурилась, не заглядывала в глаза и не стояла потупившись. Не надоедала посетительницам разговорами, но и не отмалчивалась. Держалась естественно. Если зачешется нос — могла его почесать. Если просили повернуться кругом, показывая платье с разных сторон, — поворачивалась, а потом уходила переодеваться. Другие девушки медлили, тянули время, словно, не сумев убедить покупательницу, убеждали в чем-то себя самих.

Она мечтала: вот войдет роскошный состоятельный мужчина, который хочет купить платье для своей девушки, увидит ее и круто переменит свою судьбу. Эйлин сможет забыть о профессии медсестры, объехать весь мир, обеспечить родителям безбедное существование. Ее жизнь будет как прекрасный сон. Больше никогда не придется выносить судно, стряхивать с себя шаловливые ручки престарелых пациентов, терпеть зловонное дыхание старушек, измеряя им температуру. Ни единого дня не работать и никогда ни о чем не думать. Снова прийти в этот магазин, сесть в кресло для посетительниц и гонять девушек-манекенщиц. Она сделает вид, будто собирается уйти, так ничего и не купив, а потом закажет по экземпляру всех фасонов, пусть эти девчонки поймут, что понятия не имеют о том, как живут женщины вроде нее. Увы, приходили только девушки чуть постарше Эйлин или матери с девочками-подростками. Все говорили, как она ослепительно выглядит, но Эйлин буквально слышала, что думают они только о себе.

Однажды, в августе шестьдесят третьего, молоденькая девушка, ровесница Эйлин, пришла выбирать платья для подружек на своей свадьбе. Выбирала явно наугад и заметно нервничала. Почему-то она казалась знакомой, и это тревожило. Наконец, продемонстрировав одно за другим несколько платьев, Эйлин ее узнала — это была Вирджиния Тауэрс, они вместе учились в школе Святого Себастьяна до седьмого класса, а потом та переехала в Манхассет. Хоть бы она не узнала Эйлин, хоть бы не узнала! Но Вирджиния, разглядывая швы на платье, вдруг взволнованно похлопала ее по плечу:

— Эйлин?

— Да?

— Эйлин Тумулти!

Вирджиния и не думала понижать голос, точно ей было все равно, кто их слышит. Эйлин молча повела бровью. Ее смутила такая фамильярность — на работе она всегда старалась держать дистанцию, даже с другими манекенщицами.

— Это я, Джинни! Джинни Тауэрс!