Юрий Поляков - Любовь в эпоху перемен

Когда они мчались по коридору, лавируя между ответработниками, снующими из кабинета в кабинет, Илья спросил:

— Про пленку, конечно, наврал?

— Конечно.

— И он тебе наврал. Пять концертов! Они потом еще колхозы бомбили. Я такого чеса никогда не видел. Прокуратура замучила: левые билеты, двойная бухгалтерия, черный нал. Говорят, директора у них посадили. Ох уж эти шакально-инструментальные ансамбли!

— Да, Кусок — тот еще сукофрукт… — кивнул Гена.

— Ты знаком с Кусковым? — удивился Илья.

— Квасили как-то вместе…

Скорятин брал у него однажды интервью. Они сидели в большой квартире с окнами на Чистые пруды, пили редкую по тем временам «Белую лошадь», курили еще более редкий золотой «Честерфильд», и Кусок торопливо (он улетал на гастроли в Венгрию) рассказывал, как задыхается в этой стране с уродским названием СССР. Прощаясь, бард взял гитару и спел новую композицию:

Теперь Семен Кусков — владелец сети винных бутиков «Чин-чин», но песенки про свободу до сих пор сочиняет и поет в правильных местах, к примеру, на хлебосольных презентациях сенатора Буханова. Недавно снова ходил с бокалом, кланялся, сыпал перхотью с седых косм и улыбался, обнажая приветливую верхнюю десну. Пьяная Ласская просто взбесилась, увидев его на приеме. Накануне она купила в «Чин-чин» бутылку «Чиваса» и блевала потом всю ночь. Когда Кусок на бис загнусил свою знаменитую «Купороссию», Марина не выдержала и с воплем «Сур-р-рогат!» метнула в него выеденный лобстер. Промахнулась…

Подъезжая к библиотеке, Гена увидел перед входом прикнопленный к доске ватман с броским объявлением:

— Оперативно! — оценил москвич.

— А то! — гордо кивнул пропагандист.

— Совсем народ запутали… — посопев, заметил водитель.

Столичную знаменитость на ступеньках с нетерпением ждали Болотина и Мятлева. Елизавета Вторая смотрела на часы, как спортивный судья на секундомер. Зоя успела переодеться в темный брючный костюм, шедший ей необыкновенно, распустила волосы по плечам и подкрасила глаза. Лицо ее светилось женским торжеством, явно раздражавшим начальницу. Гена перевел взгляд на сквозной ажур белой Зоиной блузки и почувствовал в сердце занозу.

— Ну скорее, скорее! — нервно торопила директриса. — Люди ждут!

— Люди у нас коммунизма ждут семьдесят лет. И ничего… — специально для похорошевшей Мятлевой провозгласил Скорятин.

Колобков поощрительно, но незаметно ткнул нового друга в бок.

— Оставьте вашу искрометность для читателей! — буркнула Болотина.

В зале набилось человек триста, хотя помещение было рассчитано от силы на двести: сидели на подоконниках, теснились в проходах, двери нарочно распахнули, чтобы оставшиеся в коридоре могли, вытягивая шеи, услышать залетного гранда гласности. На сцене стояла полированная, кое-где облезлая трибуна, напоминавшая пляжную кабинку для переодевания. Гена наткнулся на это смелое сравнение в журнале «Юность» в нашумевшей повести «ЧП районного масштаба», и с тех пор оно не выходило из головы. К трибуне примыкал стол, покрытый зеленым в белесых пятнах сукном, а на нем посередине — непременный пузатый графин, окруженный гранеными стаканами. В президиуме монументально восседал лысый дед с распаренным лицом и косматыми бровями, закрученными, как усы. На ветеране был двубортный коричневый пиджак, превращенный слоями наград, по преимуществу юбилейных, в чешуйчатый доспех. Рядом кучерявый человечек в джинсовой курточке суетливо настраивал диктофон размером с обувную коробку. Колобков, усаживая гостя, кивнул на длинноволосого тощего джентльмена, стоявшего у стены, по-байроновски скрестив руки на груди. Желчное лицо его мелко подергивалось и кривилось странной, перевернутой улыбкой: уголки губ были опущены, линия рта обиженно изогнута, и, тем не менее, человек улыбался.

— Вехов! — шепнул Илья.

— Тот самый книголюб?

— Тот самый. Обязательно будет наезжать на партию!

— Не первый год на этой работе.

— Держись, брат!

С этим словами пропагандист по-мальчишески спрыгнул со сцены и уселся рядом с Зоей в первом ряду.

— Илья Сергеевич, вы-то куда? — удивилась Болотина. — Пожалуйте в президиум!

— Елизавета Михайловна, не отрывайте партию от народа! — весело ответил тот и остался на месте.

Скорятин поздоровался с соседями по президиуму.

— Федор Тимофеевич, — отрекомендовался ветеран, но руки не подал и, шевельнув бровями, окинул столичную штучку недобрым взглядом, словно особист ненадежного бойца. Зато кучерявый буквально завибрировал от восторга:

— Пуртов. Евгений, ответредактор газеты «Волжская заря». Мы вас та-ак любим! «Мир и мы» — это нечто…

— Спасибо, коллега.

Услышав слово «коллега» от московского светоча, местный журналист благодарно задохнулся и сморгнул слезу счастья. Елизавета Михайловна взяла потрескивающий микрофон и произнесла краткую вступительную речь, в которой конечно же мелькали главные слова: «перестройка», «гласность», «ускорение», «плюрализм». Еще недавно такие ясные, лучистые, они за три года помутнели, как залапанные никелированные поручни. С особой интонацией, глядя на Вехова, директриса укорила тех, кто под видом борьбы с отдельными недостатками на самом деле ведет подкоп под главные завоевания социализма.

— …Гласность превращает в горлопанство! — закончила она.

— А нам не нужна гласность для подголосков! — поставленным голосом ответил книголюб и широко зевнул, показав отличные хищные зубы.

Гена, слушая вполуха, изучал аудиторию. В первом ряду, таинственно потупив глаза, сидела Зоя. Колобков, млея от близости, жарко шептал ей в ушко какой-то смешной вздор. Она, чуть отстраняясь, терпеливо улыбалась и качала головой. Скорятин почувствовал в сердце ревнивое недоумение: ему завтра возвращаться в Москву, а удивительная библиотекарша останется здесь, в Тихославле, с этим номенклатурным клоуном. Жаль! Он вздохнул и всмотрелся в зал. Здешний народ сильно отличался от столичного, люди одевались единообразнее, проще, беднее, но в лицах мелькала живая доверчивость, а не сытая московская ирония.