Юрий Поляков - Любовь в эпоху перемен

— Ну а теперь мы попросим выступить нашего гостя — специального корреспондента газеты «Мир и мы» товарища Скорятина, — объявила Елизавета Вторая. — Геннадий Павлович приехал из самой столичной гущи. Надеюсь, он объяснит нам, непонятливым, как будем жить дальше.

— …И что станет с родиной и с нами! — тряхнул головой Пуртов.

У него была забавная манера — он беззвучно шевелил губами, повторяя слова вслед за выступающим, при этом утвердительно кивал или в случае несогласия мотал головой, точно цирковая лошадь. Ветеран слушал, окаменев лицом, и только бровями реагировал на сказанное: если был «против», они сурово сдвигались к переносице, а если «за» — уползали на лоб. Выступление директрисы явно ему понравилось.

Скорятин встал, потрогал холодную пробку графина, прошел к трибуне, проверил, взявшись за края, ее устойчивость, и ему пришла в голову дикая мальчишеская фантазия: незаметно расстегнуть брюки и по окончании выйти из «кабинки» в одних трусах, купленных в «Тати» и усеянных крошечными Эйфелевыми башнями. Он загадочно улыбнулся Зое. Она посмотрела на него с ожидающим восторгом, как на фокусника, который вот-вот достанет из рукава не цветок, не гирлянду и даже не голубя, а нечто невиданное, к примеру, сказочную птицу, которая полетит над страной, махнет радужным крылом — и все переменится, зацветет, заблагоухает, жизнь станет честнее, умнее, богаче, благороднее. Впрочем, что-то подобное светилось в глазах почти у всех, пришедших на встречу с «золотым пером».

И он заговорил. Гена умел «держать зал». А сегодня благодаря Зое он обрел в сердце лихорадочный азарт, почуял летучую ясность мысли, в него словно вселился велеречивый бес вдохновенья. Скорятин не говорил — чеканил слова из благородного металла:

— «Как нам жить?» — спросили вы, Елизавета Михайловна… — оратор небрежно кивнул библиотечной владычице. — Это хорошо, что мы понимаем: дальше так жить нельзя. А как? Давайте думать вместе!

— Давайте! — поддержал веселый мужичок, сидевший на широком подоконнике, по-турецки поджав ноги, обутые в грязные кеды.

Болотина всадила в него памятливый взгляд.

— …Недавно мы с вами отметили Девятое мая, — спокойно продолжил посланник гласности. — Еще плакаты по городу висят. Праздник со слезами на глазах. Но если не только утирать слезы и класть цветы к Вечному огню, а хотя бы иногда задумываться, сразу встают вопросы, вопросы, вопросы… Например: почему мы платим за свои победы больше, чем другие народы за свои поражения? Почему в цивилизованных странах каждый человек самоценен, а у нас швыряются миллионами жизней? Отчего наш исторический путь вымощен трупами, как улицы вашего прекрасного города булыжниками? Петербург стоит на костях, гиганты пятилеток — на костях, колхозы — на костях… Вы не думали, почему наш государственный флаг весь красный?

— Не весь! — донеслось с подоконника. — Там еще есть серп и молот. «Хочешь жни, а хочешь куй, но все равно получишь х…»

— Прекратите немедленно! Выведу! — громко перебила пьяного Болотина и переглянулась с плечистыми дружинниками, стоявшими при дверях.

— Так почему же наш флаг красный? — повторил Скорятин.

Этот вопросик он перенял у Исидора, умника, златоуста перестройки, виртуозно умевшего запустить в аудиторию свежий ветерок инакомыслия, возбудить, завести, ошеломить, сбить с толку врага ускорения внезапной цифирью или разящим фактом.

— От крови! — ахнул кто-то, потрясенный небывалой догадкой.

— Именно! Да, мы победили Гитлера. Но какой ценой? Мы же завалили немцев трупами. Наши потери десять к одному!

— Нет, не десять. Мы потеряли двадцать миллионов с гаком. Вместе с мирным населением. А они — почти семь! — хрипло возразил ветеран, нахмурился и стал похож на обиженного филина. — И фашисты напали внезапно!

— Какие фашисты?

— Гитлеровские. Какие же еще… — растерялся дед.

— Ну, во-первых, это еще надо разобраться, кто был большим фашистом, Сталин или Гитлер. Вы, наверное, забыли про позорный пакт «Молотова — Риббентропа».

— Товарищ Сталин хотел оттянуть войну, чтобы подготовиться… — борясь с одышкой, стал объяснять старик.

— Если товарищ Сталин хотел подготовиться, значит, он знал о скором нападении. Тогда о какой внезапности мы говорим?

Зал одобрительно зароптал. Пуртов склонился над магнитофоном, проверяя, записал ли агрегат виртуозную плюху ретрограду. Ветеран гулко кашлянул. Болотина поджала губы.

— Во-вторых, обратите внимание, товарищи, как наш уважаемый Федор Тимофеевич миллионами душ разбрасывается. — Он слегка поклонился в сторону деда. — С гаком… С гаком или с ГУЛАГом? Эх вы, каждый человек — это вселенная, единственная и неповторимая. Никакие цели не стоят слезинки ребенка, а тем более рек крови!

Народ посмотрел на фронтовика, как на серийного убийцу. Тот побагровел и полез за таблетками. Гена, довольный первой полемической победой, наддал.

— …А в-третьих, всё у нас как-то внезапно. Зима — внезапно. Весна — внезапно. Сев — внезапно. Жатва — внезапно. У нас в стране что, внезапно-плановая экономика?

Слушатели засмеялись и захлопали. Теперь из них, как из теста, можно лепить кренделя. Пережидая аплодисменты, оратор показал Пуртову на графин. Тот, продолжая радостно кивать, налил в стакан воды и, благоговея, поднес. Гена промочил горло, гордо глянул на потрясенную Зою и скуксившегося Илью, затем, как сказал бы генсек Горбачев, углу́бил тему:

— А вот объясните мне, товарищи, почему, имея землю, набитую сокровищами, что твоя пещера Аладдина, богатую нефтью, газом, рудами, золотом, алмазами, — мы живем хуже всех? Почему наши герои, победившие Гитлера, получают унизительную пенсию по сравнению с ветеранами вермахта? У нас люди давятся в очередях за модными тряпками, за колбасой, а на Западе реклама изощряется, как заманить человека в магазин, заставить купить что-нибудь ненужное, потратить деньги. Я вот недавно вернулся из Парижа…

Люди поглядели на него так, будто он вернулся с Марса.

— Вечерней лошадью? — съехидничал ревнивый Колобков.

— Нет, Илья Сергеевич, всего-навсего «Аэрофлотом», — отбрил Скорятин. — Как поется, «летайте самолетами “Аэрофлота”, влюбляйтесь в аэропорту!» — и снова посмотрел на Зою.

Библиотекарша потупилась.

— …Гуляя по ночному Парижу, мы зашли в обычный универсам. Решили с коллегами, знаете, на сон грядущий принять на грудь бутылочку-другую бордо.

— Ночью? — недоверчиво уточнили из зала.

— Ночью. Там алкоголь продают не с двух до семи, а круглосуточно. Там с пьянством не борются. Там его попросту нет. У нас, кстати, лет сорок назад пили в два с половиной раза меньше, чем сегодня. Почему?

Люди молчали, размышляя, а Скорятин вдруг сообразил: получается, при Сталине с трезвостью было не в пример лучше. М-да, неувязочка. К счастью, никто не заметил.