Дельфина де Виган - Дельфина де Виган «Отрицание ночи»

Однажды на выходных я рассказала Габриелю о своем беспокойстве за Люсиль. Думаю, тогда я впервые произнесла: я боюсь, что она покончит с собой. Отец принялся выяснять причину. Я рассказала ему об одиночестве Люсиль, об усталости, о том, что она курит травку часами напролет.

В поезде по пути домой меня мучила совесть – я выдала маму с потрохами.

Мои отношения с Люсиль окончательно испортились, когда она обвинила меня в краже заветной коробочки с дурью, которую, по ее словам, я всучила отцу, чтобы тот использовал наркотики против Люсиль как вещественное доказательство материнской несостоятельности. Спустя несколько дней мама отыскала коробочку, которую сама же и спрятала, и принесла мне извинения.

Люсиль знала, что я смотрю на нее с высоты двенадцати лет с умным видом и оцениваю обстоятельства жизни.

Люсиль знала, что я ее осуждаю.

Однажды вечером после ужина у одной из тетушек мы возвращались домой на машине, и машина, которая ехала за нами, с грохотом в нас врезалась. Мы с Манон сидели сзади, и, когда произошло столкновение, Люсиль обернулась к нам с криком: «Доченька! Доченька!» Это использование единственного числа даже в ситуации паники означало для меня разрыв. К тому моменту я давно утратила с мамой тактильную связь. Манон забиралась к ней на колени, целовала ее, обнимала; Манон ни о чем не беспокоилась, Манон была ее дочерью. Я же, напротив, оказалась ее врагом, перешла на сторону отца, на сторону буржуазии, на сторону богатых реакционеров, и я больше не имела для мамы ценности.

Разумеется, сейчас, когда я пишу эти строки и не сомневаюсь в том, что Люсиль меня любила, я иначе смотрю на ситуацию. Я думаю: зря я так старалась демонстрировать свою силу, твердость и холодность.

Однажды вечером Люсиль повела меня в театр на спектакль «Тысяча и одна ночь», поставленный Жеромом Савари и его «Великим магическим цирком». Я надела красную блузку, подаренную мамой, и выглядела, как мне казалось, просто шикарно. Тогда я впервые попала в настоящий театр (не считая «Гиньоля» в Люксембургском саду). С восторгом я открыла для себя прекрасный мир, где женщины выглядели сильными и уверенными, а мужчины – галантными; мир, где правит страсть и свобода. Я навсегда запомнила, как сверкало золото нарядов и драгоценности в свете прожекторов.

Примерно в то же время в меня влюбился один мальчик из коллежа, технарь. Ему было пятнадцать или шестнадцать, замедленная речь и словарный запас выдавали в нем умственно отсталого. Он подкарауливал меня на выходе из школы, брел за мной по улице, ждал меня в переходах и в подъездах. Он отлично знал мое расписание и мои маршруты. Вскоре он меня окончательно достал. Мы с Тад ломали голову над тем, как ускользнуть от идиота. Каждый раз мы меняли маршрут, задерживались в коллеже по нескольку часов и так далее. Однажды вечером мы с Тад вышли из супермаркета и увидели мальчишку прямо под козырьком магазина, у фонаря. Он бросился на меня и попытался поцеловать в губы. Я оттолкнула его, Тадрина схватила банку консервов и размахнулась (мы долго вспоминали эту сцену и хохотали каждый раз).

Мальчик испугался и, не сводя с меня глаз, еле ворочая языком, произнес фразу, которая до сих пор, после многих лет вызывает у меня улыбку:

– Ты знаешь – да? – что я тебя люблю?

Мы с Тад рванули наутек. На руке, которой я успела прикрыть себе рот перед поцелуем, я чувствовала липкую слюну злосчастного влюбленного. Дома перед сном я почистила руку зубной щеткой. Люсиль я ничего не сказала. Люсиль была для меня совершенно бесполезной. «Ты-знаешь-да-что-я-тебя-люблю» (так мы с Тад прозвали мальчишку, чьего имени не знали) преследовал меня во снах несколько ночей подряд.

В школе меня интересовал только французский язык. На все остальное я махнула рукой. Никто за моей успеваемостью не следил. Я фактически не училась, не делала домашних заданий, а вместо этого лежала на ковре в своей комнате и читала. Мы с Тад придумали новое развлечение – воровать шоколадки, печенье, блеск для губ. Мы обнесли множество больших и маленьких магазинов и гордились своим успехом.

Я регулярно страдала мигренями и уходила из школы до конца занятий. Пошатываясь, я добиралась до дома, ложилась на кровать в темной комнате и клала на лоб мокрое полотенце. В голове словно орудовали отбойные молотки.

По средам мы с Манон на метро и на RER ездили в Школу стоматологии на улицу Гарансьер в шестом округе. Там ловкие и не очень интерны часами внимательно изучали наши рты, рот Манон – утром, мой – после полудня. Потом Беренис, одна из старших сестер Габриеля, забирала нас и отводила в кафе – пообедать, а затем к себе домой – на полдник. У сестры Габриеля я в кои-то веки чувствовала себя в полной безопасности.

Зато у нас дома с каждым днем реальность пугала меня все сильнее. После смерти Ниеля и Мило Люсиль быстро покатилась по наклонной, и мы с Манон были единственными свидетельницами ее гибели.

Люди, у которых я брала интервью, почему-то хуже всего запомнили маму в эпоху Банье. Многие затруднялись сказать, где она тогда работала, чем занималась, куда ходила, с кем общалась. Думаю, постепенно Люсиль отгородилась от друзей, от семьи, она просто ускользнула, чтобы скрыть свои метания или попробовать, подобно остальным, жить собственной жизнью. В подвале на дне одной из коробок я нашла дневник, который вела с двенадцати лет. Он мне очень пригодился – и для понимания эпохи Банье, и для осознания последующих лет десяти.

Почерк у меня неуверенный, но убористый. Я пишу о Люсиль, о пропасти между нами, о моем растущем страхе ее смерти. Я пишу о том, что мама еле держится, и мы с Манон, затаив дыхание, ждем какой-то мелочи, после которой она сорвется.

Одной из главных тем моего семейного исследования является самоубийство. Или даже – эпоха самоубийств. Вскоре после смерти Мило и Ниеля Батист, двоюродный брат Люсиль, отец ребенка Жюстин, тоже пустил себе пулю в лоб. Помимо собственного мнения, мне хотелось узнать реакцию друзей и родственников, тех, кто переживал и пережил смерти близких людей, тех, у кого наверняка были гипотезы относительно серии суицидов.

Понять историю Люсиль, увидеть маму по-настоящему – невозможно, если копаться только в сопутствующих факторах.

Легенда гласит, что все трое – Ниель, Мило и Батист – как-то раз ужинали в шикарном ресторане (в кои-то веки появились деньги) и в ходе беседы пообещали друг другу положить конец своим жизням самостоятельно. Легенда также гласит, что Люсиль знала о заключенном «пакте» и тайно разделяла стремление родных людей. Те, кого я опрашивала, с уверенностью или неуверенностью, но подтверждают существование уговора. Что касается ресторана, где роковые слова были произнесены, одни называют «Лассер», другие – «Ле Пре Кателан». Только Жюстин на все машет руками и не желает верить «в глупости».