Дельфина де Виган - Дельфина де Виган «Отрицание ночи»

– Ведь это она сделала тебя такой, какая ты есть. Она дала вам с Манон эту жизнь. На некоторых фотографиях Люсиль рядом с вами просто светится.

Я пытаюсь объяснить Виолетте, что еще не начала писать и понятия не имею, как все сложится, как мне удастся представить Люсиль с двух точек зрения, передать ее свет и мрак одновременно. Мой голос искажается, напряжение слишком сильное.

Внезапно мой вечно бодрствующий компьютер торжественным женским голосом объявляет (кажется, в третий раз за день):

– ВИРУСНАЯ БАЗА ОБНОВЛЕНА.

Виолетта лукаво на меня смотрит:– Ну что? Теперь ты довольна?

В Банье Люсиль подарила мне книгу «В ожидании Годо» – потому что Манон называла меня Диди, а я ее – Гого. Диди и Гого – так зовут персонажей пьесы Самюэля Беккета, скитальцев, которые ждут, словно мессию, некоего третьего чудака, который не придет никогда. Я прочитала книгу в двенадцать лет и, конечно, поняла не все, но у меня возник вопрос: чего мы ждем, я и Манон, какого спасителя, какого волшебника, какого героя, способного вырвать нас из водоворота тьмы, в котором захлебывается Люсиль, и вернуть в те времена, когда боль еще не правила нашей семьей и ужас Люсиль еще не прорывался наружу? Видимо, мы ждали, что мама начнет цепляться за жизнь. Мужчина, с которым она тогда встречалась, по-моему, не приносил ей ни радости, ни счастья, напротив – увлекал в бездну. Его звали Робер, он глупо шутил, смеялся над своими глупыми шутками, ходил на носочках, принимал наркотики и не замечал накатывающей на маму дьявольской лавины.

Он вообще ничего не замечал.

Люсиль курила все больше, а когда сигареты заканчивались, добавляла травку в пирожные или жевала просто так, подобно варвару.

Однажды вечером Люсиль позвала меня из ванной – прокричала мое имя несколько раз. Через открытые двери я прекрасно слышала ее голос. Я сидела на полу в своей комнате и подстригала ногти. Я попросила ее подождать. Люсиль снова позвала меня, спросила, чем я занята. Внезапно я увидела ее перед собой – всю мокрую и в пене. Она метнула на меня гневный взгляд. В моем дневнике написано – Люсиль думает, что у меня связь с Робером, я задыхаюсь от возмущения. Как только Люсиль в голову пришло, что я могу сократить расстояние между собой и этим омерзительным типом? И ведь она не за меня переживала, она его ревновала, а меня ненавидела – на полном серьезе!

Люсиль покинула производителя кожаных сумок за несколько месяцев до этого случая и устроилась секретаршей в агентство по дистрибуции и продвижению товаров. Вскоре она связалась с одной из своих коллег, Мари-Лин, которая стала ее близкой подругой. Мари-Лин выглядела примерно на мамин возраст, носила прическу каре, блузки с круглым воротничком, жилеты из тонкой шерсти цвета морской волны и успешно играла роль супруги банковского служащего, который одевался в строгие костюмы с галстуком и потому казался мне очень важным человеком. Дочка Мари-Лин была младше Манон. Иногда Мари-Лин с мужем приглашали нас на обед к себе домой. Они жили в пятнадцатом округе, в современно обставленной квартире, где царил порядок и уют. Иногда они приходили в гости к нам. Сегодня Мари-Лин назвали бы «отчаянной домохозяйкой». Для меня она была воплощением женственности и добропорядочности.

Однажды вечером, вернувшись из школы, мы с Манон решили, что белые мыши, которых нам несколькими неделями ранее подарила Люсиль, чувствуют себя слишком одиноко в своих клетках. Тщательный осмотр вышеупомянутых млекопитающих завершился единогласным вердиктом: обе мыши самцы, поэтому, если их посадить в одну клетку, ничего страшного не произойдет. Спустя несколько недель в злополучной клетке дружным хором пищали маленькие розовенькие пупсики – всего штук десять. Оказалось, что Джек, мышка Манон, настоящий трансвестит. Люсиль приказала нам отравить мышат эфиром и выбросить в мусорный бак.

Мы были убиты.

Мы с Манон жили своей жизнью. Пока Люсиль пропадала на работе, мы готовили магические зелья, обменивались куклами, ручками, дневниками, рисовали, искали друг у друга вшей, дергали друг друга за волосы, танцевали под музыку из фильма «Бриолин». Иногда мы спускались к Сабине, соседке снизу, и смотрели у нее телевизор.

Раз в неделю Люсиль ездила в Париж к мадемуазель С. на урок фортепиано, а потом дома подолгу разбирала ноты и бесконечно играла один и тот же пассаж, который никак не удавался. Игра на пианино превратилась для Люсиль в единственную отдушину. Она с трудом заставляла себя говорить с нами, слушать нас, сердилась на наши игры, почти не готовила, почти не спала. Только за инструментом она брала себя в руки и концентрировалась. Гимнопедии Сати и вальсы Шопена неразрывно связаны в моем сознании с мамой, так же как Бах связан с папой. Габриель играл на флейте.

В какой-то момент Люсиль вдруг сильно сдала. Она возвращалась с работы бледной как мел и такой усталой, что валилась с ног, но уснуть не могла. Она писала текст – так Люсиль объясняла бодрствование, – очень важный текст.

Однажды вечером после ужина Люсиль легла на диван и будто бы задремала. Я в своей комнате в сотый раз перечитывала «Счастливчика Люка». Около десяти часов вечера ко мне прибежала Манон. Люсиль плохо себя чувствовала и просила позвонить Мари-Лин, чтобы та немедленно приехала. Я не подходила к Люсиль. Я боялась, что она умрет у нас на глазах. Я набрала номер Мари-Лин, которая попыталась меня успокоить и сказала, что сейчас же выезжает. Прошло несколько минут, прежде чем я осмелилась войти в комнату, где лежала мама и подле нее сидела Манон.

Через полчаса приехали Мари-Лин с мужем. Люсиль злоупотребила травкой, но не принимала снотворного, по крайней мере, в опасной дозе. Она обо всем рассказала подруге. Мари-Лин осталась допоздна и уложила нас спать. На следующий день, когда мы уходили в школу, Люсиль все еще спала, сложив руки на груди. Вечером, вернувшись из школы с плохим предчувствием, я обнаружила Люсиль в той же позе – она плюнула на работу и закончила свой неведомый текст. Она сказала, что никак не могла придумать финал, финал ускользал от нее, проваливался в пустоту или вставал стеной, о которую она разбивалась. Но вот, наконец, Люсиль поймала его за хвост и уложила одним ударом.

Люсиль едва не свихнулась и едва не совершила самоубийство. Это ее слова, слова, отпечатавшиеся в моем сознании и в моем дневнике. Мой почерк бережно сохранил воспоминание, которое Люсиль отправила в небытие, думая, что из небытия оно до нее уже не доберется. Люсиль рассказала мне о чувстве стыда, о захлестнувшей ее волне стыда. Теперь ей станет лучше. Она пообещала меньше курить.

Люсиль поднялась – в прямом и в переносном смысле. Встала с кровати и встала на ноги. Снова принялась за работу.