Маргарет Мадзантини - Сияние

– We’ll find the room, don’t worry [18].

Еще бы мы не нашли! Мелкие ромбы ковра, слабый свет, на стенах красные кубики обоев. Запах мокрой псины, прогорклых завтраков, уборной, марихуаны и странных снов. Ключ входит в замочную скважину, но проваливается, нужно запастись терпением, найти нужное положение, чтобы он повернулся. Опьяневший и полуослепший, я наклоняюсь и достаю зажигалку. Готово.

– Закрой дверь.

Мы внутри. Я включаю свет, в комнате большая кровать. Костантино ударяет кулаком по выключателю. Темнота. Из-за сломанных жалюзи пробивается слабый голубой свет неоновой вывески. Нас разделял океан времени, и наконец-то мы снова на нашем корабле. Кто же сделает первый шаг? Кто станет первым? Один удар, за ним другой – чувствительно, больно.

– Где же ты был?

– Молчи!

Еще один удар, уже слабее, и снова, и снова. Руки обвивают шею.

– Я тебя придушу.

– Молчи, любимый. Любимый, единственный.

За окном рассвет, снизу и сверху проносятся машины. Смятые рубашки, грубые, понемногу возвращающиеся к жизни лица. Мы пускаемся в обратный путь. Что теперь будет? Мы едем в сторону города. Медленно, но верно. Мы молчим, смотрим на призрачный мир, мелькающий за окном. Со вчерашнего дня здесь ничего не изменилось.

– Ты был вчера на вокзале Виктория?

– Когда?

– В восемь утра.

– Нет, я был еще в Риме. Я прилетел ближе к обеду.

– То есть это был не ты?

– Я даже не знаю, где этот чертов вокзал.

У меня в руках книга Кафки. Несчастный писатель уродился слишком высоким и был слишком резок в общении. Мы с ним чем-то схожи. Я смотрю на его фотографию: заостренные уши, запавшие глаза на узком лице… Мне кажется, что передо мною наскальный рисунок, нацарапанный кусочком камня. Кричащий болью взгляд.

Я перечел несколько строк «Голодаря» – у этой истории ужасный конец. Когда я снял очки, то почувствовал запах грязной соломы у цирковых клеток, где покоились останки несчастного маэстро. С меня хватит. Вот он, под этой соломой, сливается с моей кричащей душой. Мой член – сухой стручок. Белый свет торшера выделяет на темном фоне мою фигуру, сидящую в кресле: длинная тень, я сижу, положив ногу на ногу. Жалкий пленник собственной гостиной. Вдруг раздается стон: «А-а-а-а…» С недавних пор, когда я остаюсь дома один и никто не может меня услышать, я принимаюсь стонать. Так мне удается немного успокоиться, унять ярость, облегчить муки того, другого, умирающего внутри меня. И все же я знаю, и знание слышится в моем стоне, – все могло быть иначе! Я ведь видел, как два метра паршивого номера превратились в бесконечную вселенную!

После той ночи я несколько дней летал. Я стал сильнее, решительнее, я жил моей тайной. Красивый и бессовестный, я питался ею, точно река подземным ключом, я светился внутренним светом, я стал его источником. Я чувствовал, как покраснела и натянулась моя кожа от свежих сладостных ран. Стоя в толпе, я радостно улыбался, точно душу вырвали из тела и я оказался рядом с любимым, в его клетке, за тысячу километров отсюда. Шли дни, а я все так же чувствовал себя добычей разъяренного зверя. В поезде, в машине, ночью и посреди бела дня я закрывал глаза и уносился к нему. Я готов был пожертвовать жизнью, лишь бы пережить это снова, лишь бы вновь оказаться в той комнате.

Мы расстались, пообещав друг другу, что не станем ждать несколько лет. Но время неумолимо, и оно не стоит на месте.

Я прочел новый курс для аспирантов, провел экзаменационную сессию. Потом случилась беда: умер знакомый, и нам пришлось поддерживать его вдову, приглашать ее в гости, приводить в себя.

Я купил мобильный телефон. Поначалу владельцу мобильника кажется, что весь мир у него в руках. Я выходил по вечерам с собакой, как тайный поклонник замужней дамы. Но вскоре эти звонки стали напоминать сеансы связи с загробным миром, словно я купил билет на тот свет.

– Сколько у тебя сейчас времени?

В Италии всегда на час больше, а у меня на час меньше. Я иду по дороге, ключи в кармане, и, пока я говорю, я тереблю их и раню руку. Меня раздирает стыд, эта чертова привычка стыдиться! Я не знаю, кем стал он за эти годы. Я чувствую между ногами тупую боль, тяжесть. Я слышу в трубке детский голос – он с младшим сыном, больным мальчиком. Он обожает его, вечно таскает за собой. Мальчишка – мой основной соперник. Для Костантино этот малыш – доказательство нашей вины, ее живое воплощение.

– Что с ним?

Рядом с сыном он не хочет шептаться. Он говорит громко, так, словно мы чужие, тем самым голосом, каким говорит с поставщиками вина и сыров. Я слышу, как он наклоняется, чтобы застегнуть пальто или вытереть ребенку нос.

Иногда я просто молчу в трубку. Иду по улице, дыша в телефон, поддерживая молчаливую связь – натянутую нить вздохов и невысказанных мыслей. В другой руке у меня поводок. Собака тянет, ей хочется что-то понюхать, но я тяну сильнее, move your arse, for Christ sake [19]. И вот мы прощаемся, так ничего и не сказав, потому что он уже подходит к дому, а главное, потому, что двое женатых мужчин, вздыхающих в трубку в тысячах километров друг от друга, – все это попахивает гнильцой и бессмыслицей.

В следующий раз я немного навеселе и потому чувствую себя более раскованным, я не замолкаю ни на минуту.

– Чем занимаешься? Что на тебе надето?

У меня такое чувство, что прежде, чем мне ответить, он осматривает свою одежду.

– Рубашка, пиджак, ничего особенного.

Я говорю, что купил новую вельветовую куртку на меховой подкладке, вроде той, какая была у меня лет двадцать назад, он должен бы помнить. Я описываю куртку в малейших подробностях, точно это самая захватывающая тема для разговора. Говорю, что хочу и ему такую купить, у него ведь XL, да?

– Ты примерно на два размера больше меня. Нет, ты не толстый, это я не к тому. Ты прекрасен, ты невероятно хорош, ты лучше, чем греческие боги, лучше Аполлона Бельведерского. Правда, член у него будет побольше.

Он торопится закончить разговор, он не такой, как я. Он боится моих гомосексуальных излияний. Он принюхивается к трубке и чувствует влажную землю.

Моя жена, моя хрустальная цапля, уснула. Сегодня она вернулась усталой. Я видел, как она съела суп и как потом растянулась на кровати – как кукла, которую уложили в коробку. Толком не раздевшись, она свернулась на кровати и, уже лежа, сбросила сначала одну, а затем вторую тапочку. Ее темные волосы разметались по подушке. Ее спящий лоб неестественно бел и слишком беззащитен. Глядя на ее открытый рот – маленькое растворенное окно, откуда медленно выходит легкое дыхание жизни, – я чувствую страх. Глаза Ицуми прикрыты, ее стойкая душа сейчас где-то далеко, словно никогда и не хотела спускаться на землю. Кожа Ицуми так прозрачна, словно это вовсе не тело, а легкое платье, которое она положила на кровать, чтобы надеть на вечерний прием.