Маргарет Мадзантини - Сияние

Мы садимся на диван, точно влюбленные перед свекровью, и позволяем оценить нашу пару профессиональным взглядом. Уже полночь, но мы все еще у Кнута, а тот выворачивается наизнанку, лишь бы понравиться Костантино. Он изображает Маргарет Тэтчер и даже ее сумку от Ferragamo .

– Знаешь, что сказал о ней Миттеран? «Губы Мэрилин Монро и взгляд Калигулы».

Он ставит Бой Джорджа, звучит легендарная «No Clause 28», Костантино смеется, потеет.

Кнут выдает заключение:

– Парень – совершенное чудо, но за километр видно, что, в отличие от тебя, его что-то гложет. Какая-то давняя травма. Он должен быть очень смелым.

Я бросаю в друга подушкой. Я уверен, что он бы не отказался переспать с моим любимым. Он похож на морскую свинку, напичканную разными препаратами, от которых она все время дрожит и подпрыгивает. Он влюбился в Костантино с первого взгляда. Костантино вполне в его вкусе: Кнут романтичен и склонен к мазохизму. Он поселил нас в комнате над лестницей, приготовил горячий имбирный чай, а сам завернулся в халат с английским флагом, погрустнел и перевоплотился в сообщника, немного обиженного на несправедливость жизни.

Теперь, оглядываясь назад, на время до потопа, на поле до проигранной битвы, я понимаю, как сильно недооценивал Кнута. Мой флаг уже наполовину приспущен, а гробы с телами друзей выстроились на пристани. Кнут, обернись, мой дорогой друг! Мне так хочется попрощаться с тобой и поблагодарить за то, что ты оказался самым лучшим другом на свете! Лучшего и желать нельзя. Ты был так невероятно умен. Но я понял тебя слишком поздно.

То были дни безумного счастья! Теперь, когда Италия осталась далеко, Костантино преобразился. Мы запрокидывали голову и видели купол небесного планетария ее величества королевы, стояли под ним, обнявшись, и отбрасывали тени на звездное небо. Мы катались на огромном колесе обозрения и кричали во всю глотку, а сверху нас накрывала пелена городского смога. Я привел его туда, где лежал скелет белого кита и огромные метеориты. Рядом с Костантино даже Музей восковых фигур казался интересным и многообещающим. Я сфотографировал Костантино в обнимку с Фредди Меркьюри, изваянным с раскрытым ртом, в красной куртке укротителя. Я научился стремительно преображаться и так же стремительно вновь становиться собой.

Что только не приходилось делать Джине, чтобы меня прикрыть!

– Гвидо, ты совсем голову потерял!

– На кой черт мне голова!

Лондон казался огромной каруселью, которая только и ждала, что мы купим билеты. Нам было не до церемоний. Времени не хватало, мы тонули в безумном экстазе. Мы были словно птицы, хватающие на лету рыбу из волн, пауки, терпеливо поджидающие добычу. Природа жестока и удивительна. Я окунался в прорубь и снова возвращался домой к жене, в университет к студентам. Я великолепно справлялся; как командир самолета, налетавший тысячи часов, я мог спокойно включить автопилот и, прикрыв глаза, уноситься к небесам, расчерченным Леонардо да Винчи и Боттичелли. Я не мог думать ни о чем, кроме Костантино, а он в одиночестве бродил по улицам Лондона.

– Черт, Гвидо, какой потрясающий город!

Ему хотелось потеряться и бродить по городу часами. Он останавливался перед уличными артистами в цилиндрах, загадывающими туристам загадки у Ковент-Гарден. Мы могли проводить по нескольку часов на рыбном рынке, у лотков со специями на Ридли-роуд. Ему хотелось запустить руку в каждый мешочек. Казалось, он впервые чувствует запах настоящей жизни.

Мы зашли в «Хэмлис» за подарками его детям. Купили самолетик, который так потрясающе запускал продавец, на улице попробовали было запустить его сами, но он все никак не взлетал и падал через каждые два метра. Костантино, не веря своим глазам, смотрел на пары геев. Мы зашли в бар в районе Сохо. Там крутили гей-порно, а у входа парень в обтягивающих лосинах стоял с плакатом, протестуя против отмены гей-парада, накрывшегося из-за дерьмовых организаторов. Точно в полусне, Костантино позволял вести себя куда угодно. Он купил шелковый жилет и кожаную кепку. Его тело тоже как будто освободилось от давящей тяжести, плечи расправились.

Мы пошли в «Георгий и дракон» и крепко напились. Он сел за руль, и мы действительно рисковали, ведь он не привык к праворульной машине. Я болтался на пассажирском сиденье, точно мягкая игрушка, и наконец завалился лицом в его колени. Пока за окном проносились огни Шордича, в нас горел огонь совсем иного рода.

– Я люблю тебя, Гвидо.

После того как хорошо отсосешь, тебе всегда признаются в любви. Это один из непререкаемых постулатов Кнута.

Комната отделана деревом. Оно кажется таким естественным и живым, что каждый раз, открывая дверь, кажется, что идешь по подъемному мосту. Прикрытая тканью лампа, стопка книг, матрас на полу, из оконных рам прорывается сквозняк, грязные стекла, измазанные по краям краской… В этой комнате мы много говорим и почти не спим. Нанизывая бусины несбыточных иллюзий, мы строим планы. Перед нами бутылка красного и грязные бокалы. Рассвет бьет каплями дождя по стеклу. Костантино стоит у окна, толкает вверх раму, открывает окно, высовывается, смотрит во двор. Его ноги – рисунок из учебника, две ровные колонны, ноги Геракла. По сравнению с ним я похож на старого страуса.

На подушке что-то больно утыкается мне в висок. Я тяну за черный кончик и вытягиваю длинное перо. Я счастлив, точно спас целую утку. Я подхожу к Костантино, покручивая перышко между пальцами. Провожу краешком пера по его ноге, до самой спины.

– У нас же есть право быть собой, Гвидо?

– Конечно есть.

Грустно. Мы бродим под дождем в районе доков, одуваемые ветрами. У меня в руке газета «Loot» с кучей подчеркнутых объявлений. Даже не знаю, сколько заведений мы посмотрели. Сначала Костантино так радовался, но потом выражение его лица изменилось, он закудахтал, точно его душат, замахал руками, засуетился:

– Ты и представить себе не можешь, как сложно держать ресторан! Каждый день в четыре утра я поднимаюсь и еду на рынок. Ты понятия не имеешь, что такое работать на кухне, стоять у плиты…

– Не знаю, и что?

– Ты строишь из себя знатока, всезнайку!

Мы зашли в один из прибрежных баров и заказали пива.

– И чего, по-твоему, я не знаю?

– Ладно, забей.

В аэропорту, перед выходом на посадку, стояли две молодые лесбиянки и целовались взасос. Две умирающие от жажды ласточки. Мы остановились и молча наблюдали за ними. Для нас это были люди нового мира, юное поколение, взращенное матерями-утопистками и отцами-писателями. Мы были детьми другого времени – времени, когда приходилось жертвовать всем. Наши отношения зародились в атмосфере запрета. Но мы проросли, точно деревья, вгрызающиеся в каменистую почву, и сдаваться не собирались.