Василий Голованов - К развалинам Чевенгура

Прадеду моему, Николаю Николаевичу Голованову, переводчику с семи европейских языков и книгоиздателю, обязан я слишком многим, чтобы не чтить память о нем. Библиотека в пять тысяч томов, им собранная, вскоре после революции была им отдана в Румянцевскую (ныне Российскую государственную) библиотеку, и с тех пор никто из Головановых не составил собрания книг более обширного и, смею даже думать, содержательного. Никто не повторил подвига его титанического труда (о чем скажу ниже), хотя позывы на работу кромешную и непосильную испытывали, конечно, все, в ком течет хоть капля фамильной крови. И уж, конечно, по-человечески никто из потомков не был одарен более прадеда, поднявшего на ноги пятерых детей и при этом не отступившего ни на шаг от той творческой задачи, которая была ему предъявлена… Кем? Ведомо только Господу, ибо сам он происходил из захудалой ветви обширного купеческого рода, усыхание которой началось с невиданного позора отца, стариком обвиненного в неплатеже денег за поставленную в кредит мануфактуру и сеченного плетью на эшафоте – открытой деревянной площадке, крашенной черной краской, со скрипучими, никогда не мазавшимися колесами, посредине которой стоял столб, к которому привязывали обреченного позору. Палач, здоровенный малый, рубаха кумачовая, штаны плисовые, бил плетью, свитой в три прута. Старик Голованов только повторял: «Я уплатил».

Эшафот – единственное французское изобретение, оказавшееся полезным российским подданным екатерининских времен, когда и был на месте старинного села Весь Йогонская учрежден уездный город Весьегонск, получивший, согласно новому чину, и герб – щит с короной (символом тверского наместничества) и, в нижней части, черным раком, «которыми воды, окружающие сей город, весьма изобилуют».

Стремясь взять реванш за позор, причиненный фамилии, старший брат прадеда, Александр Николаевич, прошел через годы совершенно мизерабельного существования, преследуемый неудачами и кредиторами, прежде чем восстановил суконную торговлю, разбогател, купил себе кровного заводского коня Ворона и выстроил в ознаменование своего триумфа колокольню кириковской церкви, которая, подобно знаменитой калязинской колокольне, торчала из воды, покуда не была взорвана, когда в 1940-м было заполнено огромное Рыбинское водохранилище. Решив к столетию фирмы непременно стяжать себе дворянство, он в 1902 году приехал в Москву и потратил немалые деньги в архивах, составляя семейную генеалогию. Влез в долги, купив себе за десять тысяч Библию в золотом окладе, куда эта генеалогия, собственно, и должна была быть вписана, не расплатившись, попал в полосу неудач, впал в ничтожество, торговал с лотка и проценты по долгам выплатил только к февралю 1917-го, когда революция аннулировала все прошлые долги.

Подобной жалобной участи брат его Николай, мой прадед, избег, как полагаю, лишь тем, что был младшим и не обязан был принимать на себя все фамильные маетности. Кроме того, он обладал феноменальной памятью: прочитанную страницу пересказывал слово в слово. Брат способствовал его учению, полагая, что он поправит дела «фирмы», и не одобрял «глупостей», которым Николенька стал предаваться еще в Весьегонске, взявшись переводить «Фауста» Гете. Однако, уехав в Москву, Николай Николаевич посвятил себя глупостям сполна: перевел и издал многие сочинения Шекспира, Шиллера (полное собрание), «Божественную комедию» Данте. А также собственные сочинения, из которых наиболее значительна драма «Иуда Искариот» – по случайности оказавшаяся в самом начале цепи литературно-философских попыток осмыслить возможную (и иную, нежели утверждают Евангелия) роль Иуды среди ближайших учеников Христа. Леонид Андреев написал свой нашумевший рассказ «Иуда Искариот и другие» позже, в 1907-м. Х.-Л. Борхес придал проблеме сразу несколько измерений в эссе «Три версии предательства Иуды». В самом ли деле был Иуда предателем или только сыграл эту неблагодарную роль, смиренно исполнив миссию, порученную ему Христом? Тайна мысли казалась тайной места. Откуда гностическая глубина сомнения у человека, мать которого была дочерью дьяка и ничего отродясь не читывала, кроме Псалтыри? За свое сочинение прадед был отлучен от церкви. Откуда еретическая смелость мысли у него, возросшего на почве затрапезнейшей российской провинции, с нелегкой руки Салтыкова-Щедрина получившей название Пошехонья, – то есть не только в глуши, в «медвежьем углу», но и в некой душевной дремучести, возведенной в самодовлеющий принцип существования? С этими вопросами в голове впервые десять лет назад отправился я в Весьегонск. Однако ответа не нашел. Город показался мне унылым, и только. Ярославская улица, на которой некогда стоял головановский дом, как и весь старый город, была затоплена водами Рыбинского водохранилища. Правда, неподалеку от берега оказался заросший деревьями островок, в глубине которого сохранился церковный фундамент и несколько заросших мхом надгробий, надписи на которых уже нельзя было прочесть. Мы с братом на лодке сплавали на остров, нашли крышку человеческого черепа: вода все еще вымывала кости из старых могил. Некоторые к тому же были разрыты мальчишками.

Пошехонская сторона, оговаривается Щедрин, начиная последнюю свою чудовищную хронику, не должна быть воспринимаема буквально, «но как вообще местность, аборигены которой, по меткому выражению русских присловий, в трех соснах заблудиться способны». Но это уловка. Речь идет не о «вообще местности», а о местности совершенно конкретной, описанной с той же натуралистической точностью, с какой под вымышленным названием выведено в «Пошехонской старине» родовое салтыковское гнездо Спас-Угол. И хотя как описатель природы Щедрин уступает, конечно, своим современникам – великим путешественникам Н. Пржевальскому и П. Семенову-Тян-Шанскому, въехав в Пошехонье, тотчас узнаешь и эту «равнину, покрытую хвойным лесом», и эти реки, едва-едва бредущие между топких болот, «местами образуя стоячие бочаги, а по местам и вовсе пропадая под густой пеленой водной заросли», и клубящуюся пелену сизого болотного тумана, и неухоженные, заваленные буреломом леса, ежегодно грозящие пожаром. Пожар и вправду обнаружился километрах в сорока за Тверью, где на обочине выставлен был знак «задымление дороги», по обе стороны от которого до самого горизонта поднимался дым над горящим торфяником. Я никогда не видел лесного пожара и, остановив машину, по песчаной дороге метров сто прошел в глубь горельника, изумленно глядя на упавшие деревья, корни которых были подточены огнем, и на дымящиеся дыры в земле. И тут услышал голоса: из самого дыма на меня шли три мужика, один из которых нес мешок, а другой топор. Заметив меня, тот, который нес топор, сунул его за пазуху. Я не понял, пугаться ли мне, но на всякий случай спросил: пожарные они или нет и что предпринимается по случаю возгорания? Мужики простодушно признались, что к тушению огня касательства не имеют, просто дачники, ходили в лес за золой, а по случаю пожара предпринимается осень, и большая надежда на дожди, поскольку горит каждый год, а то и под снегом круглогодично…